Война началась 22 июня 1941 года. Никто в те дни до конца не понимал масштабности происходящего. Мы не могли даже предчувствовать, что впереди нас ожидают четыре долгих года войны, которые пришлось нам всем пережить. Трудно рассказать о том, что каждый чувствовал в эти годы. Когда я начинаю вспоминать эти годы, то в первую очередь ассоциирую их с двумя словами - холод и голод. Страшно было холодно! Мы были очень плохо одеты. Всю войну я проходил в обыкновенном ватнике. Это такая ватная куртка, простроченная швами. В этой куртке на вате я проходил всю войну. И с этим связано у меня ощущение холода, потому что эта куртка не грела, она создавала некоторое ощущение тепла, очень небольшое.

И, конечно, голод. Все время хотелось есть. Я работал на заводе. У меня была рабочая карточка. Я получал 800 граммов хлеба в день. Для того времени это был максимум. Все равно я ходил голодный. Я приходил поздно вечером домой, оставлял на ночь небольшой кусочек хлеба, разумеется, черного. Я помню, Сережа, мой внук, когда был маленький, спросил: «А хлеб какой был – черный или белый?» Белый хлеб во время войны! Ну, ему можно простить, он этого представить не мог, тем более тогда: он был совсем маленький. Я приходил домой, в холодную комнату, ложился спать и сосал вот этот кусочек хлеба. И само вот это ощущение этого кусочка хлеба мне доставляло удовлетворение. 

Я вспоминаю наш цех, в котором проработал всю войну и мои друзья тоже. Наверное, никого из них уже нет на свете. У меня было много друзей. Самым близким был Сережа Строна, поляк по национальности. Нас связывала с ним такая закадычная дружба! И если что-то перепадало ему от кого-то или, наоборот, мне, чтобы нам приходило в голову самим это все съесть, – никогда в жизни! На две равные части мы делили этот кусочек и половину отдавали другу. Этого теперь до конца не понять, но это было так. А потом, когда кончилась война, и мы уехали в Харьков, какое-то время я с ним переписывался, а потом переписка оборвалась, и я потерял всякую связь с ним. Но без Сережи мысленно, чувственно пережить эти годы я не смогу. Сережа говорил мне тогда: «Вот ты думаешь, мы здесь куем победу (у нас в цехе висел лозунг «Все для фронта, все для победы!»), а о нас потом никто и не вспомнит». А я ему отвечал, что я его вспомню, и вот я его вспоминаю…

Если бы в те дни, когда это все было, я бы мог хоть как-то догадываться, предполагать, что с нами со всеми, в том числе со мной, случится за эти четыре года войны, и что это будет за война, которую мы, честно говоря, не очень хорошо представляли… Нам даже было (дураки мы были, все-таки 14 лет!) нам было даже немножко весело от того, что все это началось, появилось какое-то разнообразие, закончилась та монотонность, которая характерна для жизни обыкновенного человека. Но, к сожалению, все оказалось совсем-совсем не так. 

В 1941 году произошло в моей жизни событие, в личной жизни. У меня был друг, Шурик, самый близкий мне друг, еще со школьных лет. Мы тянулись друг к другу. Думаю, сейчас, что мы друг друга по-человечески очень любили. И вот 14 сентября 1941 года оказалось, что мы видим друг друга в последний раз. Это было воскресенье. Папа заказал машину для нашей семьи. А что такое наша семья в то время? Я, сестренка моя, мама и папа. И мы должны были отправляться в так называемую эвакуацию. Мы ждали машину, которая должна была приехать за нашими вещами и отвезти их на вокзал. А Шурик в это время помчался к себе домой (мы жили рядом, разумеется). Он что-то там забыл, не помню что. И когда он убежал, через минуты три приехала машина. Она, разумеется, ждать не стала. Мы погрузили свои вещи и отправились на вокзал. Так я потерял Шурика. Больше я его никогда не видел. Потом, может быть, через месяц-полтора, я получил от него письмо. Он вместе со своей мамой, Бертой Ильиничной, оказался в Коканде. Коканд – это город в Ферганской долине, это Узбекистан. Я получил от него письмо, и какое-то время мы даже переписывались, а потом почему-то переписка прекратилась, ну, понятно, война, почта работала плохо, он был в Коканде, а мы эвакуировались в другое место. 

Мы эвакуировались в Новосибирск вместе с цехом, где работал мой папа. После этого из Новосибирска мы переехали в Ульяновск, и из Ульяновская в Москву, где я прожил практически всю войну. Тогда я не понимал, как мне повезло, что в годы войны я оказался именно в Москве. Надо учесть, что я был парнем с неуемным характером, совершенно неуемным! Мне все было интересно в этой жизни, которой я живу. Все!

Тогда впервые я оказался в Художественном театре. Художественный театр в годы войны – это был не тот театр, который сейчас. Если б это было другое время, не война, то такое впечатление спектакль, который я видел, не произвел бы на меня. Я смотрел спектакль по пьесе Чехова «Вишневый сад». Если бы я не попал в Художественный театр в годы войны, я был бы другим человеком, не похожим на меня сегодняшнего. Я ведь был очень далек от искусства. Я и в театре бывал очень мало до войны, практически два-три раза, может быть. Но эта постановка буквально перевернула во мне все! Когда закончился спектакль, я помню, что перешел Камергерский переулок, прислонился головой к дому напротив и начал плакать, буквально рыдать. Конечно, это может показаться некоторым кощунством. Столько смертей вокруг, а ты горюешь из-за каких-то надуманных героев! На самом деле, мне жалко было чеховских героев именно тогда, да, именно в те дни, когда было столько смертей, как это ни покажется странным. И я помню, что стоял, прислонившись головой к какому-то дому напротив, и рыдал буквально как ребенок. Мне жалко было героев Чехова.

А потом, я, разумеется, не остановившись на этом, пошел на другой спектакль и смотрел «Три сестры». И когда Ирина прощалась со своим возлюбленным, который уходил (и я чувствовал, что он погибнет на этой дуэли), я по наивности, будучи практически ребенком, выкрикнул: «Не уходите!» Я прекрасно понимал, что он не вернется. Да… А прощание Маши с Вершининым! О! Я сидел залитый слезами и не мог остановиться. Вершинина играл Болдуман, Машу – великая Тарасова. Как они играли! Столько лет прошло, а забыть это невозможно. Вот эта последняя сцена с тремя сестрами, когда Маша прощается с Вершининым и знает, что она его больше никогда не увидит, и она прекрасно понимает, что те радостные минуты, которые ей подарила жизнь, она подарила неслучайно. Она сама говорит: «Когда жизнь воспринимаешь урывочками (это выражение Маши), начинаешь только тогда понимать, что это такое». Машу Прозорову играла Тарасова. Как можно передать эту игру? Никак. О ней можно только рассказывать, но этот рассказ, кроме раздражения, не может больше ничего вызвать. Вот Маша, вот Вершинин. Как можно рассказать об ихигре? А я всю жизнь помню эти интонации. Они во мне, они со мной умрут. 

 

Юрий Владимирович ЗАВЕЛЬСКИЙ

Из альманаха «Дети без детства» (Москва. 2020) 

 :