О
героях Достоевского и Толстого
/размышления разных лет/
«ВОЙНА И МИР». ЭПИЛОГ. 10 ГЛАВА
Достоевский про одиноких, Толстой про женатых. Поэтому Достоевский увлекательней. Про женатых, как правило, скучно, ведь все «семейные счастья» так похожи друг на друга. Интересны отклонения, вроде Анны Карениной. Норма кажется привычной и потому скучна. Но Толстой не идет на поводу у интересов публики и в эпилогах упрямо приводит своих любимых героев к тому, что считает правильной семьей.
Слово «мир» достаточно многозначно для того, чтобы название великого романа звучало и как два антонима, и как два синонима. «Война и общество», «Война и высший свет» превращаются у Толстого в синонимы потому, что на протяжении четырех томов все ключевые герои проходят через два вида испытаний – через ужасы войны и искушения светского общества. У кого-то первый бал и обоз с ранеными, у кого-то проигрыш отцовского имения в карты и лихая гусарская атака, у третьего кокетство в театральной ложе и ампутация ноги в полевом госпитале, у четвертого усталость от салонов высшего света и подхваченное на поле боя знамя, у пятого попойка с медведями, вражеский плен и несостоявшийся расстрел. До финала доходят только те, кто выстоял в обоих видах сражений – и на поле боя, и на великосветских паркетах. Был ранен, промахивался, совершал ошибки, но выдержал и то, и другое. Не только физически пережил, но и сумел осознать всю губительность обеих несчастий.
Из эпилога: «В обществе Наташу видели мало, и те, которые видели, остались ею недовольны. Она не была ни мила, ни любезна. Все знавшие ее до замужества удивлялись происшедшей в ней перемене и ее отказу от света. Наташа не следовала тому золотому правилу, проповедоваемому умными людьми, в особенности французами, и состоящему в том, что девушка, выходя замуж, не должна бросать свои таланты. Наташа, напротив, бросила сразу все свои очарования, из которых у ней было одно необычайно сильное – пение. Она от того и бросила его, что это было сильное очарование».
Интересно отметить здесь упоминание французов. Французы с первых же страниц романа показаны главными идеологами несчастий обоих типов – не только серии прокатившихся по Европе войн, но и лицемерных отношений высшего света. Именно французы получаются у Толстого основными виновниками и войны, и мира.
Многие герои не пережили войну. Но еще больше тех, кто не пережил мира, бесславно сгинул в его омуте. Остались двое – он и она. Он по самые уши успел залезть во всю грязь и войны, и света, она же осталось чистой, как непачкающийся белоснежный лотос в трясине болота. Да, ее тоже опалило войной и ужалило миром/светом, но прошло по касательной, не задев ее крепкой кости. Союз этих двух героев и есть Толстовский идеал. Они, как сказано у Стругацких, прошли первый круг и готовы к следующим испытаниям. И эти испытания обязательно будут. Ведь по замыслу Толстого «Война и мир» это только пролог к большому роману о декабристах. Роман не написан дальше трех первых глав, в которых именно эта пара возвращается из Сибири домой, в Москву, в 1856 году – после XX съезда своего столетия.
"Преступление и наказание" должно быть настольной книгой каждого студента-медика. Ведь герой романа тоже студент, а жанр можно определить как история болезни.
Антипрививочник Родион подхватывает редкий вирус. Лейкоциты его крови отчаянно сражаются с заразой "чужого слова" – кризис, жар, бред. Организм студента сильный, болезнь временами отступает, но и вирус живучий, он мутирует и снова одерживает верх. Ботан-сокурсник Дима научно доказывает Родиону необходимость и безопасность вакцинации. Его сестре-школьнице Дуне нравится Дима, но верит она больше брату-антипрививочнику, от которого в итоге и заражается. Собутыльник Семён Захарович уверен, что любой вирус можно вывести спиртом. Ещё один известный метод лечения – переливание плазмы уже переболевших той же заразой. Но кровь Аркадия Ивановича оказывается не той группы и не помогает. В итоге главврач Порфирий всё-таки забирает студента в больничку, где пациентам после принудительной вентиляции лёгких сибирским морозным воздухом настоятельно рекомендуют пройти курс ревакцинации, как гарантию от будущих заражений. Но согласится ли Родион на укол доброй медсестры Сони? Финал открыт.
Герой Достоевского – самозванец, в котором "чужое слово" пытается одолеть его собственную природу. Раскольников возомнил себя Наполеоном, Ставрогин – бесом, Голядкин – Голядкиным, а самый мощный и полностью реализовавшийся самозванец – это Великий Инквизитор, занявший место бога на земле.
Череда самозванцев в русской литературе восходит к Пушкину и Гоголю – Хлестаков, Отрепьев, сумасшедший Поприщин – "Я - испанский король", и любитель карт Герман, который для достижения поставленной цели не остановился перед убийством старухи. Все они в каком-то смысле предтечи Раскольникова. В этом же перечне архетипов есть и настоящая Старуха – та, которая из Сказки о Золотой рыбке. Отъявленная самозванка (из грязи в князи) она и по своей сущности является типичной героиней Достоевского.
В творческой биографии Достоевского размах и характер бунта против системы растёт от Макара до Ивана. От починки водопровода, от устройства бытовых социальных законов до переустройства законов высших, до переосмысления законов морали растут аппетиты его героев. Так растут и аппетиты пушкинской неуемной Старухи.
Ее аппетиты только в начале материальны – новая изба, шикарный терем, боярский титул и т.д. Под конец ее запросы обретают черты психологического реализма. Ничем не заслуженное благодеяние в ответ порождает вовсе не благодарность, но ненависть и презрение. Недаром самозванке необходимо унизить, растоптать именно тех, кто бескорыстно помогает ей – Старика и благодетельницу Рыбку: "хочу, чтобы сама рыбка была у меня на посылках". Пушкинская Старуха не просто жадная пожилая женщина, нет, она – героиня Достоевского! "Если бога нет, то я бог". А в конце – разбитое корыто. Как образ богооставленности.
Смилуйся, государыня рыбка,
Разбранила меня моя старуха,
Не дает старику мне покою:
Надобно ей новое корыто;
Наше-то совсем раскололось
Между расколотым корытом Старухи и Раскольниковым разница всего тридцать лет – 1833/1865. Идея не даёт покоя, мучает обоих. Корыто – это устойчивый мир, устойчивое сознание, расколотое топором. Можно, кстати, и главный символ романа Достоевского, топор тоже поискать в пушкинском тексте, он там есть:
Подбежали бояре и дворяне,
Старика взашеи затолкали.
А в дверях-то стража подбежала,
Топорами чуть не изрубила
Хотя читателю по ходу действия сказки хочется зарубить топором вовсе не покорного Старика, а эту инфернальную Старуху.
Старушонку. Топором.
Таким образом повзрослевший читатель, перевернувший последнюю страницу "Сказки о рыбаке и рыбке", оказывается на первой странице романа "Преступление и наказание".
список
использованной литературы:
Ф.М.Достоевский "Преступление и
наказание"
А.С.Пушкин "Сказка о рыбаке и рыбке"
И.И.Новикова "Крах человекобога"
Два главных романа русской литературы вышли в свет практически одновременно – во второй половине 60х годов XIX века. У обоих в названиях радикальные антонимы. Сперва кажется, что сходства на этом исчерпываются. В одном масштабные события и тысячи героев полувековой давности, батальные сцены, балы, дуэли, похищения невест, охота, роды, встречи и расставания. В другом почти ничего не происходит – полоумный студент шатается по современным ему столичным проспектам и сталкивается там с другими полоумными.
Однако при внимательном изучении найдется немало пересечений и взаимодополнений. Остановимся на двух моментах.
1 сходство.
В обоих романах есть один общий герой – Наполеон. Сверхчеловек. И оба романа его развенчивают. В одном утверждается, что никакой он не сверхчеловек, а просто щепка, закинутая волной на гребень истории. Другой не отрицает понятия "сверхчеловек", но показывает, как это страшно. Показывает, что это не вершина, а пропасть.
Герой одной книги вынашивает план убийства Наполеона. Герой другой книги убивает, чтобы самому стать таким, как Наполеон. У обоих не получается.
2 сходство.
Оба романа посвящены ИДЕЕ. Только движение героев разнонаправлено – к ней или от нее. Пьер Безухов по ходу действия приходит к некоей абстрактной идее единства жизни, которая является следствием его опыта. Через праздность, труд, страсть, пожары, дуэли, казни, сражения, любовь он приходит к великой идее. А Родион Раскольников, наоборот, как раз с великой идеи начинает, и затем проходит путь не менее сложных внутренних мучений, чтобы от этой "великой идеи" отказаться.
Толстой, смакуя, нацеживает по капле из своего полотна идею, как спирт из браги, а Достоевский, наоборот, показывает, как опасна и разрушительна любая стройная абстрактная идея. По Толстому "идея" это что-то светлое, созидательное, рациональное. По Достоевскому – губительное.
Идею в обоих случаях несёт мужчина. Формулирование идей, рождение "нового слова" – это мужское занятие. Женщина в лице Сони, напротив, спасает героя от "идеи". Она не "придумывает" как это сделать, она просто знает как. Ее реакции спонтанны, молниеносны и верны, в отличие от реакций Раскольникова, рождённых мучительным обдумыванием. В Наташе тоже нет никакой "идеи", она точно так же почему-то изначально знает, как надо поступать. Она знает, что если война, то нужно спасать раненых, а не сохранять хозяйственный скарб. И это не продуманная "идея", это ее интуитивное знание. Внутренний императив. Так что в этом авторы романов не расходятся – мужчины формулируют идеи, а женщины просто изначально чувствуют, как надо. Только у Достоевского в итоге верх одерживает женское начало, а у Толстого – мужское. Наташа, при всей ее прелести, в эпилоге уходит на вторые роли, оставляя свободным пространство для формулирования прекрасных мужских идей о лучшей и правильной жизни. А Соня к своему эпилогу, напротив, приобретает ведущую роль и добивается того, чтобы мужчина оставил свои идеи и открыл Книгу.
Оба романа об одном и том же, но с диаметрально разными выводами. В одном верх одерживает мужское начало – рациональное, парадное, светлое. В даосизме это начало именуется «Ян». В другом – интуитивное, тайное, подсознательное, женское. «Инь». Для идеальной гармонии необходимы оба начала. Так что, "Война и мир" и "Преступление и наказание" накрепко сцеплены воедино, как Инь и Ян русской литературы.
КЛИП "ИНЬ И ЯН РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ"
Мне очень нравится, когда в непонятном и местами скучном фильме, вдруг от одной сцены, от одной фразы все вспыхивает и озаряется смыслом. Ведь и в жизни происходит также – она бывает непонятна и местами скучна, но это до поры, до времени. Фильм "История одного назначения" Авдотьи Смирновой из таких.
Первоплановый сюжет не нов, он напоминает, например, классический "О бедном гусаре замолвите слово". Как не билась советская цензура с этим Рязановский фильмом, как не пыталась дорисовать к трагическому сценарию Григория Горина "как-бы-хэппи-энд", "О бедном гусаре" остался непревзойденной классикой. В фильме "История одного назначения" не 40е, а 60е годы, не красавцы-гусары с лирическими песнями, а замызганные пехотные солдаты и пьющие офицеры, но сама история почти та же – о пустом прекраснодушии и о трусости, о том, как шутки с законами, уставами и начальниками поначалу кажутся игрой, затем нелепицей, а потом доходит и до реальной трагедии. В судебный процесс между жалким армейским писарем и безликой равнодушной махиной государственного порядка вмешиваются молодые задиристые офицеры, бросают махине вызов, много шумят, пытаются привлечь к процессу авторитетных в глазах русского общества людей.
По второму плану фильма перемещается некий персонаж средних лет под именем "Лев Николаевич Толстой". Признать в нем "великого русского писателя" зрителю трудно – герой обильно, но малоубедительно умничает, да и внешне слишком нелеп для этого высокого звания. Граф ничего не пишет, но вдохновенно занимается разной ерундой – разводит в своем имении заграничных свиней, вмешивается в проблемы личной жизни свояченицы, обучает арифметике крестьянских детей, ругается с женой. На все это Софья Андреевна довольно метко замечает: "Если бы ты, Лёвушка, с таким же рвением свой роман писал, давно бы уже закончил".
О каком из романов речь, становится понятно из щедро разбросанных по фильму постмодернистских шуточек, когда то один герой, то другой случайно роняют в присутствии внимательно их слушающего Л.Н. что-то вроде "Ах, что за прелесть эта Наташа!" или "Если бы я был не я". Вообще, все прочие обитатели Ясной Поляны показаны вполне убедительно и со знанием дела. Недаром один из авторов сценария сам Павел Басинский.
У Толстого по фильму не выходит ровным счётом ничего – заграничные свиньи дохнут от неправильного кормления российской брюквой, свояченица тоже травится мышьяком от несчастной любви, крестьянские дети необучаемы в принципе, а жена постоянно всем недовольна.
Первая и вторая сюжетные линии пересекаются в попытке графа помочь заодно с другими начинаниями ещё и тому самому оклеветанному писарю из тульского пехотного полка. Он даже произносит пламенную речь в его защиту (в качестве продолжения постмодернистской иронии речь Толстого на суде напоминает знаменитый монолог Князя Мышкина о смертной казни перемешанный с речами американских адвокатов из голливудских фильмов). Но и этот благородный порыв тоже не приводит к успеху – несчастного писаря все-таки казнят. Казнят, потому что те самые задиристые молодые офицеры, что заступались и шли против системы, оказывается, шли против нее не всерьез. Это на словах было красиво, но всем в этой жизни надо как-то устраиваться. А писарь этот... жаль его, бедолагу, но это же просто какой-то чужой и, положа руку на сердце, малосимпатичный человек...
И вот, после всего этого, после нелепой неумелой смертной казни, в фильме идёт такая короткая, всего на полминуты, сцена. Ночь. Ясная Поляна. Толстой в халате неуверенно, держась за стену, идёт по лестнице собственного дома. Останавливается, идёт обратно. Снова останавливается, шарит руками темноту. Выбегает взнолнованная Софья Андреевна со свечой в руках: "Что с тобой?" – "Да я что-то тут заблудился..." Жена бросается его обнимать, целовать и почти криком кричит: "Ты ни в чем не виноват! Слышишь? Ни в чем не виноват! Ну, пойдем, успокойся".
И сразу становится понятно, о чем кино. Всем этот несимпатичный писарь оказался в итоге чужим, всем, кроме совсем его не знавшего, но принявшего в нем самое живое и искреннее участие Льва Толстого. Почему? Да потому что он на самом деле великий русский писатель! А это такой человек, которому до всего и до всех есть дело. Кто не только призывает к ответу, но и сам в ответе за всех. Писатель это тот, кому не на словах, а по-настоящему больно от чужой боли. В том числе больно и от боли его собственных героев, и именно поэтому эти герои получаются живыми, а писатель – великим. Вот как, оказывается, ненавязчиво, опосредовано, без пафоса это можно показать в кино.
А ещё из этой сцены становится очевидно, что именно эта жена-стерва, так достающая своего мужа на протяжении всего действия – она единственный на свете человек, который все движения его души понимает.
И в финальном кадре фильма мы впервые наконец видим Толстого за главной его работой – за письменным столом. Мы не видим исписанных листов, но все знают, что он сейчас пишет, все читали. Он пишет не о том, что произошло в тульском пехотном полку, он пишет о событиях полувекой давности – про знамена и дуэли, про дуб и первый бал, про сопричастность народной судьбе – и важно не содержание само по себе, но то, что гениальный текст может родиться только у того, кто сам сопричастен всему и всем в этой жизни.
В то самое время пока Свидригайлов морочил голову одному известному петербургскому студенту о том, как они похожи, и звал с собой полететь из Юсуповского сада на воздушном шаре в Америку, навстречу ему, из той самой Америки, из пекла Гражданской войны, уже взмывал воздушный шар Сайреса Смита. Да, события романов Достоевского и Жюль Верна происходят одновременно – в 1865 году, но если есть антоним к слову «двойники», то это как раз про Свидригайлова и Сайреса Смита. Они современники и ровесники, но герой западной литературы это не праздный помещик, а толковый инженер, который не пьет, не соблазняет девушек, не встречает призраков, а главное, в отличие от героя литературы русской, очень ценит свою жизнь и ухитряется сохранять ее даже в условиях необитаемого острова.
Это я вспомнил потому, что на днях Саша, перечитав для урока в 6Б последнюю главу "Таинственного острова", спросила меня, как так получается, что Капитана Гранта дети ищут в 1864 году, колонисты острова Линкольна вылетают из Америки в 1865, в итоге Роберт всех спасает одновременно, но только при этом Сайрес Смит с друзьями провели на острове 4 года, а Айртон 12 лет! Нестыковка какая-то.
Я предположил тогда, что это релятивистский эффект. По теории Эйнштейна время для покоящегося наблюдателя и движущегося течет по-разному. Физики называют это «Парадоксом близнецов». Ну вот и герои книжки – одни плавали, другие по островам сидели. Время для всех текло по-разному. В Википедии, правда, написано, что Жюль Верн просто на ходу и за уши притягивал романы друг к другу, отсюда и нестыковки. Может быть и так. Но мое сочувствие всегда на стороне талантливых мистификаторов, а не их скучных разоблачителей. И если основоположник научной фантастики предсказал даже полет на ракете на Луну за целый век до того, как это осуществилось, то чего бы ему заодно не предчувствовать и появление Специальной Теории Относительности, до публикации которой оставалось всего-то лет тридцать.
А еще, примерно в те же годы, что критики Эйнштейна будут формулировать этот самый «Парадокс близнецов», главные критики Достоевского – Мережковский и Бахтин откроют тему «Двойничества» в его творчестве:
«Все трагические борющиеся пары самых живых реальных людей оказываются только двумя половинами какого-то "третьего" расколотого существа — половинами, ищущими одна другую — друг друга преследующими двойниками».
И по мнению Мережковского, среди этих двойников не только персонажи, как Свидригайлов и студент-Раскольников («одного поля ягоды»), но и сам автор, ведь:
«Во всяком случае, несомненно, что Черт Ивана Карамазова есть одно из самых загадочных и вместе с тем личных, особенных, русских, ни на что другое во всемирной литературе не похожих созданий Достоевского, такое, которое уходит корнями своими в последнюю глубину его сознания. Недаром же устами Черта высказывает он свои собственные, самые заветные мысли. "Я ужасно люблю реализм – реализм, так сказать, доходящий до фантастического. То, что большинство называет фантастическим, то для меня иногда составляет самую сущность действительного", – говорит Достоевский. "Ведь я страдаю от фантастического, – говорит Черт, – а потому и люблю ваш земной реализм. Тут у вас все очерчено, тут формула, тут геометрия, а у нас все какие-то неопределенные уравнения. Я здесь хожу и мечтаю. Я люблю мечтать. Моя мечта – это воплотиться, но чтоб уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую, семипудовую купчиху и всему поверить, во что она верит". Это усталость и возмущение самого Достоевского; это его собственная тоска по "земному реализму", по "воплощению", по утраченному здоровью, нарушенному равновесию духа и плоти».
В свете вышесказанного можно предположить, что странная идея Свидригайлова о полете в Америку, это то же самое подсознательное желание карамазовского Черта воплотиться во что-то земное, основательное, разумное, непьющее, жизнерадостное – как, например, Сайрес Смит. Тот самый Сайрес Смит, который для Свидригайлова анти-двойник, анти-близнец. Герой русской литературы с ее «неопределенными уравнениями» мечтал бы воплотиться героем литературы американской, где «все очерчено, всюду геометрия». Да, Жюль Верн выступает здесь скорее как американец, чем как француз. А вот француз Экзюпери, тот на полвека позже подскажет нам, почему выбирается именно такой трагический способ достижения этой задачи – да потому что та Америка также эфемерна, как астероид Б-612, и револьвер Свидригайлова это та же кобра Маленького Принца!
В любом случае, где бы ты не родился и как бы потом не раздваивался, тебе все равно придется возделывать и свой Юсуповский сад, и свой Таинственный остров.
ОНИ ЗОВУТ ЕГО РАСКОЛЬНИКОВ
Рассказ о странной встрече на Сенной площади зимой 10го класса + Клип на песню Умки.
Это теперь пишется столько букв. А в школьной тетрадке по литературе на "Преступление и Наказание" хватило одного листочка.
Сергей Павловский - ссылка на другие тексты