Театр

Здесь ли была магия школьного театра? 

Когда она возникла? 

Когда она подчинила нас? Когда приручила?

Когда в школьном актовом зале становится темно? В шесть еще светло. Задерни штору, поплотнее задерни, ты не видишь, что тут просвет? Надо бы его ниткой прихватить, а то солнце ведь, весна. Почти все премьеры были весной… Или даже все… В шесть еще светло, но позже нельзя было начинать. 

Один раз Сашка Лесс грохнулся с высоты школьного софита – лестница, на которой сидел наш бессменный техник сцены, поехала. Прорывало трубу во время репетиции, и мы с Егором Овчаренко, Роксаной и Де Гиш, неистово шлепали тряпками по ручьям кипятка. На сцене шла репетиция – вторая Роксана флиртовала с Сирано. За полчаса до премьеры «Черного человека» оборвалась пленка с фонограммой, и мы могли только молиться, чтобы она выдержала спектакль – клеили наощупь, дрожащими от мандража руками. После последнего, третьего, спектакля «Четыре четверти пути» огромный декоративный задник, свернутый в рулон и поставленный в углу лаборантской кабинета физики, сложился под собственной тяжестью. Символично и грустно, но расправить его уже было нельзя. Школьный театр даже жизнь предметного мира подчинял себе. 

Когда же будет темно? В шесть еще светло, все школьные премьеры проходят весной.

Я давно не была в школе. Наверное, там уже все изменилось. Может быть, в шесть вечера в школьном зале темно? Наверняка там висят уже более плотные шторы. 

 

Театр начался для нас с мифа. «Завтра была война» был поставлен, когда я училась в третьем классе. Младших школьников в театр не приглашали и не пускали, так что спектакль этот мы неоднократно «смотрели» в пересказе Елены Дмитриевны Волжиной. И, как ни удивительно, ни одна постановка так и не превзошла в моем восприятии «Завтра». Я очень люблю эту повесть. Мне не составляет труда представить, как это было, потому что тех, васильевских школьников играли наши девятиклассники, знакомые, родные, тоже волжинские. Она познакомила, перезнакомила и переплела нас на несколько лет. 

Но на их же «Тень» год спустя мы проникли. Скорее неправдами, чем правдами, потому что четвероклассников тоже не особо пускали на спектакли. Но мы с подругой заслужили это право покраской декораций.

У меня есть заветная шкатулка, в которой хранятся самые дорогие и памятные мне мелочи. Обертка от первой в моей жизни импортной жвачки… Меховые шарики, которые когда-то были самой красивой заколкой для волос… Красная повязка дежурного по школе… Билет на школьный спектакль «Пушкин»… Клочки белого ватмана, «На память о спектакле «Тень» написано круглым почерком, в котором еще угадывается школьная пропись, автограф Вени Скальника уже размашисто-взрослый. 

Наверное, мы веселили тогдашних, взрослых уже, десятиклассных артистов, когда брали у них автографы. Но я задохнулась на том спектакле от счастья, «Тень» была волшебная, мистическая, смешная, трогательная, лирическая, страшная и красивая. Она покорила меня тем, что была настоящая, что все в ней были настоящие. Мы четыре года учились в школе, не проникая в потусторонний её мир, не будучи допущены ТУДА, где был театр. И первое столкновение с ним ошеломило меня. Может быть, это и правильно, что четвероклассников не очень-то пускали на школьные постановки. 

 

Через два года мы репетировали «Звездного мальчика». Была традиция – каждый год ученики педагогического класса ставили какую-то инсценировку с четверо-, пяти-, шестиклассниками, а затем проводился Конкурс театральных постановок. Это был то ли «театр, чтобы не обидно было», то ли «подготовительный театр» - что-то среднее. Эпохальные постановки «Дюймовочка» и «Снежная королева», к сожалению, не вошли в школьную историю, но мы были при деле. Учили слова. Собирали реквизит. 

Мы репетировали «Звездного мальчика». Другого времени, кроме 7.30 утра не было – мы сильно выбивались из графика репетиций, и в итоге толпа невыспавшихся детей в весенне-зимних потемках стекалась в актовый зал. От серости утра, холода, промозглости и желания спать репетиция не клеилась, мы вяло кидали друг другу реплики, не удосуживаясь даже как следует выходить на сцену. Мишка Мендлин – главный наш актер и, естественно, исполнитель роли Мальчика-Звезды - вдруг появился из-за сцены, и нам стало жутко. Он, в полном соответствии со сказкой Уайлда, был уродлив, хотя это был Мишка, точно Мишка. Всеобщее ленивое оцепенение сменилось выдохом смеха - он просто натянул на лицо кусок чулка, простейший трюк для мгновенного преображения на сцене. Но, похоже, сам Мишка на секунду поверил в свое уродство – таким полным было преображение, таким искренним был наш страх, так интуитивно мы постигали законы театра. 

Мы репетировали «Звездного мальчика» для конкурса постановок. По привычному своему разгильдяйству, как всегда, проиграли более организованному «В» классу. Но всё-таки Елена Дмитриевна попросила нас сыграть на вечере встречи выпускников 1 марта. Те из них, кто когда-то играли «Тень» и «Завтра была война», тоже пришли, их было много. Мне кажется, что, выведя нас на сцену в «Звездном мальчике», Волжина говорила с теми своими любимыми учениками. Она примерила на нас будущий школьный театр, и он пришелся нам почти впору. Оставалось только немножко подрасти. 

 

«Мандат» и «Четыре четверти пути» совпали в один год – 1988, год выпуска моей сестры из школы. Это её параллель ставила «Четыре четверти» по брехтовскому «Галилею», и я влезла туда, как обычно, бесцеремонно. Мне казалось, что в её выпуске я почти что своя, меня там и правда все знали – младшие братья и сестры всегда путаются у старших под ногами. Меня взяли на роль, которая занимала от силы минуту, но роль была со словами! Мы с Евгенией Валентиновной Эткиной изображали население чумного города, и нам достались заполошные крики из темноты. Это, видимо, символизировало основной ужас чумы, и мы с Евгенией Валентиновной справились. Ужас был неистовый и громкий. 

Моё «явление» было в первой половине спектакля. Всё остальное я досматривала из-за сцены, куда тихонько прокрадывалась под покровом чумового затемнения. Это было самое завораживающее – театр изнутри. Как же плакала Марина Исаева, упавшая в темноте со сцены на свалку реквизита, как Евгения Валентиновна одними глазами умоляла сидеть тихо, как вбегала Каринка Арзуманова, чтобы через полминуты оказаться на сцене уже состаренной на 15 лет. Её волосы были щедро посыпаны пудрой. Седина и черная юбка в пол – театральная иллюзия возраста. 

Это было самое сладостное состояние театра – изнанка спектакля, которая принимала артистов, отыгравших свои сцены, и обнимала, прося одного – тишины, тишины. Ведь на сцене Карина Арзуманова еще не ответила на последний вопрос Галилео:

 

- Какая ночь сегодня? 

- Светлая. 

Родившись на поклон из этой театральной изнанки, выйдя из-за кулис, мы уже были другими. Здесь ли была магия школьного театра? Родилась ли она раньше нас, или мы рождали её каждый раз заново? 

 

«Мандат» был самым смешным. Самым. По-моему, он был смешнее даже самого ёрнического школьного капустника. Не в первый раз на сцену вышли учителя, выпускники и ученики, но на моей памяти «Мандат» был первым спектаклем, в котором все были на равных. Восторг от узнавания своих сменялся восторгом от того, как они неузнаваемые. «Мандат» в какой-то момент перестал быть школьным, он стал спектаклем, интересным как он есть. Магия эта почему-то рассыпалась, когда «Мандат» вывели на сцену за пределами школы. Наверное, родные стены все-таки питали его, хотя уже готовы были отпустить. 

 

В 1991-1992 учебному году мы вошли в театральный фестиваль – первый общешкольный. Идея была новая, опыт был не у всех, битва предстояла не на равных, соревнования не хотелось, хотелось сыграть. Мы знали, что для нас замысливался «Сирано де Бержерак». Давно. Кажется, еще со времени «Звездного мальчика» эта пьеса Ростана была отложена для нас в памяти Елены Дмитриевны. 

 

Однако спектакль этот с самого начала «не собирался». Роли разошлись, но мозаика в спектакль не укладывалась. Это был тяжелый труд – преодолеть наше сопротивление. Или это сопротивлялся стихотворный текст. Или это были не наши герои и не наши отношения… Это были не мы, а мы долго не могли прижиться в пространстве «Сирано» - пьесы, дарившей нам прекрасно выложенные строки, вымеренные и выверенные другим, не школьным и «Современниковским» переводом. Но даже это нам не помогало – мы еще не умели наслаждаться словом. Но именно слова, слова этой пьесы о словах и любви сломили нас наконец-то. Это была такая побеждающая романтика, что ей надо было отдаться или отказаться. Был момент, когда репетиция оборвалась на полуслове, и казалось, что спектакль умер. Мы воскресили его, хотя так хотелось убить и эту дуру Роксану, и этого мямлю Кристиана, и всю эту идиотскую треугольно-ходульную, как нам тогда казалось, любовную коллизию. 

Я до сих пор помню из «Сирано» целые диалоги. Они мне до сих пор нравятся, потому что в них есть живая страсть. 

 

- О, останься. 

- Останусь. На Земле не бывает иначе. Новый век на Земле человек начинает собой… 

 

Тогда эти слова не стали для нас ключевыми, хотя пьеса была об этом. Может быть, мы просто не доросли до того, чтобы поставить её так. Может быть, я уже просто не способна была увидеть спектакль из зала, потому что слишком долго жила внутри него. Может быть, просто мои неотплаканные слезы не давали смотреть – я репетировала год, но ни в одном из трех спектаклей так и не сыграла. У нас всё было, как у больших – на роль Роксаны было два состава. 

 

Помог тогда «Черный человек» - самый трепетный и самый дорогой из школьных моих «театров», потому что он был полностью рукотворным. Он родился из слепого и глухого в своей наглости замысла «замахнуться на Александра нашего Пушкина» и, ни много - ни мало, дописать связки между «Маленькими трагедиями». Не видя страха и не слыша голоса разума, мы дописали, переписали, перекроили, досочинили и интерпретировали. Это был детский спектакль, когда черно-белое оформление и стихотворно-песенная композиция оказалась красивее сути. Но это всё было настолько искренне, что стоило рискнуть. Спектакль был шит белыми нитками и собран на живую нить, но даже оборвавшаяся фонограмма тогда выдержала. Ни одна наша нить не оторвалась, и на поклоны мы вышли тихие и серьезные. Дети. 

 

Когда мы, захлебнувшиеся от восторга четвероклашки, собирали автографы у участников «Тени», одна из десятиклассниц написала мне: «Спасибо за внимание к той стерве, которой я была». И подписалась – «Принцесса». Гера Позин подписался «Людоед» (ко второму Людоеду – Леониду Александровичу – мы подойти за автографом не рискнули), Ира Крондрод подписалась «Юлия Джули». Только Веня Скальник, для которого театр был уже не школой, а избранной профессией, поставил шикарный автограф. Все остальные еще жили на грани театрально-школьной условности. Самой волшебной, мистической, смешной, трогательной, лирической, страшной и красивой. 

 

Елена Минушкина, XVII

 


 

вернуться в раздел "Незабытое"

Школьный Театр

 вернуться на главную страницу