Уход Б.П. Гейдмана из Второй школы
/Николай Формозов/
 

Удивительно, но это моя (и не только моя) личная беда – трагедия, если хотите, – до сих пор. Вот я читаю замечательное интервью Бориса Петровича на сайте гимназии 1543, читаю сейчас, когда его уходу (не из Второй школы, а от всех нас) 9-ый день, и думаю: «Эх!!! Не знал я, что и от него ушел математик в 9-ом классе. Вот бы был аргумент!»

Дело было так. Борис Петрович проработал во Второй школе два года. А мы проучились два года, только один год у нас не совпал.

Я не математик вовсе, решился перейти во 2-ую школу, когда все мои друзья из 37-ой районной школы один за другим туда перетекли. Первыми перешли в 6 класс Андрей Гордон и Женя Сагитов, потом Шурик Ахманов в 8-ой, и наконец туда собрались Никита Илюшечкин и Андрей Дорофеев. Мы втроем – Илюшечкин, Дорофеев, а за ними и я – поступили через вечернюю матшколу в 9-й класс. Вместе с Никитой мы оказались в свеженабранном 9 «Ж», Дорофеев попал в «Г».

Наша классная, англичанка из спецшколы, тоже была новенькая (Увы, все забыли, как ее звали. Даже Марина Авилова, которая ходила у нее в отличницах). Ей, англичанке, во Второй школе очень не понравилось, не помню точно, но что-то она нам говорила, что порядки не те, учителя не те, и дети не те, и вообще школа не советская (последнее ее наблюдение было абсолютно точным). И вот в конце первого полугодия она ушла.

Владимир Федорович Овчинников, директор 2-ой школы, попросил Бориса Петровича стать нашим классным. Мы были в восторге. Мы уже были влюблены в его уроки. А теперь еще после пресной англичанки у нас будет такой веселый и заводной классрук, и скучные классные часы превратятся в сплошной праздник. Оказалось, что БП нашу радость не разделял, он объяснил, что терпеть не может классное руководство как таковое и даже нанял (как потом я узнал, за 10-ку в месяц) Вову Рубана (выпускника 66 года), чтобы он проводил у нас классные часы.

Во втором полугодии нашего 9-го класса, примерно в феврале или марте 1971, началась та самая "фронтальная проверка" Второй школы. В то время нас она не касалась, и мы не ощущали опасности для себя или школы. Ходят себе какие-то незнакомые тетки и пусть ходят. (Забегая вперед, скажу, что на втором этапе разгона, весной 1972, уже без БП, все было не так, и мы, ученики, ощущали себя вместе с нашими учителями единой командой корабля, захваченного пиратами). 

Но был один эпизод, связанный с БП, который нам показал, насколько все серьезно. К концу 9-го класса мы все были буквально влюблены в манеру Гейдмана вести уроки. В то, как он легко и непринужденно, в общем-то, серьезное дело, требующее от нас немалых мозговых усилий, превращает в сплошное веселье и праздник, в поток положительных эмоций, в котором мелькавшие там и сям «двоечки» кажутся лишь незначительными досадными эпизодами. Как сейчас бы сказали ученые люди, БП на уроках умело создавал карнавальную атмосферу. Неотъемлемая часть этого карнавала – поток гейдмановских шуток, прибауток, анекдотов ... И вот Петя Вовша (кстати, сильный математик, сейчас преподает где-то в Штатах, а сын у него одно время был чемпионом Израиля по шахматам среди юниоров), так вот Петя, притащил в школу магнитофон, чтобы сохранить для истории не только сами шутки (многие их записывали), но и ту интонацию, с которой они произносятся, голос Гейдмана и весь контекст. Петя сидел на 3-й парте в левом ряду у окна, и я хорошо видел, как вдруг, когда выяснилось, что в классе работает магнитофон, изменился в лице Гейдман. Он стал очень серьезным, мне кажется, даже побледнел. Очень сухо сказал что-то вроде: «Запомните: людей никогда нельзя записывать без предупреждения. А сейчас, Петя, ты при мне сотрешь все пленки … !»

Для нас, подростков, это было странным: ну записал, ну что тут такого? Ну да, не полагается, но шутки-то классные хочется сохранить. Мало ли чего не полагается. Было заметно, что БП, который вообще ничего не боится, испугался. От этого как-то и нам стало не по себе. Кажется, БП еще сказал, что-то вроде: «Тут комиссия ходит, а Вы меня исподтишка записываете. Зачем? Для того, чтобы ей показать? Откуда я знаю». В общем, это был первый «звонок», что дело очень серьезно.

У нас в классе было немало сильных математиков, но не было выдающихся, которые все бы схватывали на лету и сильно отрывались вперед от основной массы. Я оказался среди отстающих. Помню радостную маму, вернувшуюся с первого классного собрания: «А ты знаешь, Борис Петрович сказал: «Если Формозов научится писать не поперек страницы, у него будет получаться». Вообще-то мои родители были против моего перехода во 2 школу, это была моя затея и мой самостоятельный поступок, первый в жизни. С Никитой Илюшечкиным, сильным математиком, мы не только сидели за одной партой, но и жили в одном доме дверь в дверь. Я по вечерам часто к нему заходил и канючил: «Никит, ты решил такой-то пример?» – «Да, решил. Но ты сам постарайся, и у тебя получится», – иногда говорил он. В общем, я корпел, старался, и вдруг начало что-то складываться. Не часто, но пошло. Я помню те эндорфины, тот кайф, который испытывал, когда неподдающийся пример вдруг расколот… Как жаль, что взрослая жизнь биологам предлагает так мало трудных задачек, от решения которых мурашки по коже и искрящееся счастье в душе…

Короче, Гейдман – это было наше ВСЁ. Конечно, у нас был еще Камянов, выдающийся, непревзойденный учитель литературы, которого мы обожали. Но БП был доступней и ближе, в Викторе Исааковиче было нечто от небожителя, к тому же, не забудьте, Гейдман – наш классный.

И вот летом 1971 года я в Печоро-Илычском заповеднике получаю от родителей письмо: «Директор и несколько завучей уволены, школа в опасности».

Первое сентября. На первом же уроке БП объявляет: «Я только что подал заявление об уходе. Я в ЭТОЙ школе не останусь. По закону я должен проработать еще 10 дней».

Мы были в шоке, трауре и соплях. БП был одним из трех учителей, которые ушли в знак протеста, хотя весь коллектив (за исключением Макеева и Круковской), вся блестящая учительская Второй школы были преданы Владимиру Федоровичу. Владимир Федорович еще в августе, когда стало ясно, что его снимают, собрал учителей, оказавшихся в тот момент в городе, и попросил их не уходить, остаться доучить ребят: «Наши ребята, наши ученики – вот главное». Но БП на этом собрании не был и самостоятельно принял решение. 

Кроме Бориса Петровича ушел Генрих Аронович Пистерман. По рассказам, на встрече учительского коллектива с комиссией, докладывавшей итоги проверки, он устроил целое представление. «Вы во Вторую школу должны были входить вот так, – говорит Пистерман и идет на цыпочках. – А вошли вот так», – Пистерман идет размашистым шагом, как хозяин, хлопнув дверью. Г.А. то ли уволили за этот спектакль, то ли он сам ушел. 

Третьим был Яков Васильевич Мозганов. Он не только ушел, но и забрал из школы документы своей дочери Лены, перешедшей в 9-ый класс. Через 40 с лишним лет (летом 2013, во время съемок фильма «Вторая и единственная») Лена пеняла отцу: «Как ты мог, меня не спросив, для меня это была такая трагедия, я так рыдала. И (в сторону съемочной группы) до сих пор моему папочке этого простить не могу… Училась в любимой школе, в любимом классе … и вдруг не учусь». Яков Васильевич в ответ: «Леночка, ну как же я мог тебя там оставить, когда я сам ухожу».

И вот 11 сентября мы уже без Гейдмана. Нового математика у нас пока нет. В ближайшее из воскресений мы поехали к БП домой уговаривать его остаться. Он нас принял, мы всем классом ввались в ту самую квартиру на 26-ти бакинских, где он проживёт всю оставшуюся жизнь. Помню совсем маленькую подвижную веселую Ленку, которая с некоторым удивлением и испугом смотрит на нашу огромную толпу. БП принимал нас в большой комнате. Весь класс уместился, сидели, кажется, и на полу. Он у стены напротив двери, мы плотным полукругом. В основном говорил БП, мы больше молчали. «Я просто не могу поступить иначе. Из уважения к Владимиру Федоровичу. Вы не понимаете: мне 110 раз отказывали в работе, а он меня взял. Сейчас, когда уволили его, я обязан его поддержать». Он точно не сказал: «Вы просто не понимаете, что значит быть евреем здесь и сейчас», – но смысл был именно такой. Мы сникли и совсем не спорили. Разговор оказался довольно коротким.

Недавно все в том же интервью я прочитал: «…было сложно оставить мои 8-ые классы, которые я успел проучить год. <…> И мне было тяжело, когда они толпами приходили ко мне домой». Может быть, это мы ему показались такими маленькими и несчастными, как восьмиклассники. А может, и другие классы приходили тоже. Точно знаю, что и учителя его уговаривали остаться, не уходить, вместе попытаться сохранить хоть что-то от школы, в частности Валерия Александровна Тихомирова (наша учительница физики).

Тогда я понял его слова «110 раз отказывали», как то, что ему отказывали в устройстве на работу даже в школах, и не мог понять, как же такого гениального учителя, учителя от Бога, могли так жестоко и бессмысленно дискриминировать. Только на встрече нашего класса в 97 году я выяснил у Бориса Петровича, что он мечтал о науке, и речь шла о научных институтах. Думаю, что и цифра «110 раз» была некоторой гиперболой (в интервью он говорит о трех институтах). Но если говорить о положении евреев в СССР в целом, то такая жуткая цифра вполне реальна. (К слову, я как-то интервьюировал замечательного физхимика Игоря Николаевича Влодавца, у него был 17 пункт (немецкий плен), а у его приятеля – 5-ый. В 1949-м году они оба искали работу и обменивались информацией, кто ходил в какой институт, счет шел на многие десятки. Влодавец нашел работу первым именно с подачи своего друга).

Я могу сказать, что примирился с этим решением БП лишь через много лет, когда мы импровизированно устроили 25-летие окончания прямо во Второй школе. Мой класс вместе с Борисом Петровичем принимал наш лектор-физик Рудольф Карлович Бега прямо в своём и нашем родном кабинете. Шампанское лилось рекой, было весело и как-то феерически духоподъемно. Вот они сидят рядом два друга: Рудольф Карлович и Борис Петрович. Один остался и проработал во 2-ой школе 42 года (до самой смерти), пережил калейдоскоп на директорском месте анекдотических, но порой и опасных Держиморд и Угрюм-Бурчеевых и воспитал вопреки всему плеяду блестящих ученых, написал с учениками классный учебник. Другой, наш БП, хлопнул дверью в знак протеста в первый же день, сменил кучу школ, тоже написал учебник (тогда к 1997-му вышла как раз его первая версия) и также обучил математике пол-Москвы. Им, Рудику и БП, так приятно друг с другом, они так хорошо друг друга понимают, и в чем-то важном они очень похожи. Как-то стало понятно, что это важное состоит именно в том, что и тот, и другой совершили Поступок, каждый по-своему, но важный поступок именно с большой буквы. Я помню, тост за это поднял. Кому-то он, наверное, показался излишне патетичным, но я именно так тогда это чувствовал.

В общем, примириться-то я примирился, но все равно считаю, что это была ошибка, как минимум тактическая. БП в интервью сказал: «Феликс Раскольников всегда говорил: «Первая реакция мужика самая правильная»». Но сам-то Феликс Александрович (литератор 2-ой школы) остался и проучил свои классы еще год. Уход БП был совершенно неподготовленным. Он поступил на работу в 194 школу (на улице Дружбы), и ему там было очень плохо: и ученики были слабые, и директор никудышный. После разгрома 19-й школы он уходил совсем иначе, подготовив пути отступления, увел с собой в 57-ю свой класс и большую часть команды учителей, которую создал.

Для меня и для класса его уход был трагедией. Я писал, что не математик и у меня только-только начало получаться, и я ловил от этого необыкновенный кайф. И вдруг вместо БП приходит к нам «сильный методист» Иван Тимофеевич Бородуля. Я бы сказал, что это был анти-Гейдман. Допускаю, что для кого-то из младших классов, которые никого другого не знали, он вполне мог стать «любимым учителем» (я сталкивался с таким мнением ). Но у детей в реакции на любимого учителя есть что-то от импринтинга. Я это знаю по своему кружку на кафедре: каждый раз при смене руководителя обязательно менялась и генерация детей, потому что нового многие из них принять никак не могли.

Иван Тимофеевич делал все, чтобы нам не понравиться, вполне возможно, что делал сознательно, чтобы вытравить «порочный гейдмановский дух». Его ведь призвали по партийной разнарядке укрепить разболтавшуюся школу. Как-то он поставил подряд 5 двоек за правильное решение примера у доски, но не тем способом, что он нам показал за несколько дней до этого. Вполне возможно, что его способ был лучше и изящней, кажется, там у него было на одно действие меньше, но почему надо пренебречь очевидным решением, чтобы предпочесть неочевидное, было непонятно. И вообще, мы к такому не привыкли. БП за собственное решение ставил всегда пятерки, это его принцип.

На следующий урок весь класс не пошел, и мы отправились к директору. Мой одноклассник Сережа Шелехов много позже говорил, что якобы «Формозов устроил в школе забастовку». Во-первых, это не было забастовкой, всего лишь один урок пропустили, во-вторых, устроил не Формозов: не идти на следующий урок было общим и абсолютно стихийным решением. Мне кажется, что в тот раз я даже двойки от Бородули не схлопотал. Помню точно: получил Вовша и, кажется, Зиновьев (оба сильные математики), кто-то из девочек и еще двое. Но я, к моему несчастью, был одним из самых горластых. И, помнится, в кабинете у директора говорил я, наверное, не только я, но запомнили меня. В общем, с тех пор Иван Тимофеевич больше двоек за решенные примеры не ставил, но и меня он приметил. Я же его ненавидел всем сердцем, очень искренне и сильно, так, как может ненавидеть подросток.

Мне не нравилось в Иване Тимофеевиче абсолютно все, но почему-то особенно отвратительной казалась его шея. Помню, что Камянов нас учил красоте русских эпитетов на примере «Мертвых душ» и что-то там у Чичикова было «семужьего цвета». И вот я вообразил, что у Ивана Тимофеевича «семужья шея». И в классе, вместо того чтобы слушать объяснения, я злобно цедил сквозь зубы: «Уууу семуууужья шея!». Стоит ли говорить, что «получаться» то, на что надеялся БП, и что вроде у меня пошло, перестало. 

Ничего глупее, чем конфликтовать с математиком в выпускном классе, придумать нельзя!!! Как-то через много лет я встретил Ивана Тимофеевича в 34-м троллейбусе. Он был все таким же кругленьким, невысоким, седым старичком. Первое, что я увидел, была именно знакомая шея, а потом я узнал и самого старого учителя. Было удивительно, что по прошествии нескольких лет все та же шея у меня не вызывает никаких эмоций. Обычная шея обычного старика. 

Но может, и хорошо, что БП не остался в школе. Шла одна проверка за другой, склоняли имена наших любимых учителей гуманитарного цикла, даже школьную газету «Молодость» и ту закрыли. Всю зиму 71-72 года школу лихорадило. Нервы у всех были страшно напряжены. Порой происходили просто чудовищные вещи. Наверное, стоит рассказать об одном прискорбном эпизоде, о котором все участники совершенно не хотели вспоминать, но сейчас уже никого из них нет в живых.

Алексей Филиппович Макеев, который, как известно, к разгону свою руку приложил более чем основательно, не скрывал своего торжества. Он открыто упивался тем, что смог наконец-то расправиться с Овчинниковым. Мягко говоря, в этих чувствах он поддержки ни у кого в учительской не находил. И его репутация в это время и среди учителей, и среди учеников была незавидной (чего стоит граффити «Мао-кеев», а ведь критика маоизма была его коньком). Наши учителя открыто обсуждали, как и какие меры они примут, чтобы нейтрализовать, с их точки зрения, неправильные действия новой администрации. И вот как-то в учительской Виктор Исаакович Камянов говорит что-то вроде: «Если они сделают то-то и то-то, то мы поступим так-то». Случайно оказавшийся рядом Макеев неожиданно изрек: «Плевать я хотел на ваши еврейские распоряжения» (по одной из версий, он употребил более грубое выражение). Виктор Исаакович не успел оглянуться, как стоявший рядом Феликс Александрович Раскольников со всего размаха залепил боксерским ударом Макееву по физиономии. Их тут же разняли, все, кто был в учительской, повисли на руках у Раскольникова и Макеева, а посреди этой суматохи стоял совершенно растерянный Камянов.

Вот такая картина, и это в учительской, и при открытой двери, и кто-то из учеников это все видел! Когда Юрий Львович Гаврилов, профорг школы в тот момент, пошел к директору Смирнову обсуждать дальнейшие действия, выяснилось, что директору уже кто-то звонил сверху и приказал дело замять (школа была под очень жестким контролем прямо-таки в режиме реального времени). Гаврилов провел профсоюзное собрание с осуждением антисемитской выходки А.Ф. Макеева. После экскурса в историю антисемитизма приступили к голосованию, поступок Макеева был осужден единогласно, включая его собственный голос.

Я видел записку В.И. Камянова о Макееве, написанную им по просьбе сотрудника «Нового мира» Вадима Борисова для Солженицына, там нет об этой драке ни слова. Так как я много занимался судьбой Алексея Филипповича, и именно благодаря ему стал в дополнение к основной профессии специалистом по истории лагерных восстаний, мне захотелось уточнить кое-какие детали этого эпизода у Феликса Александровича. Я звонил ему в Канаду, но он ответил, что не хотел бы об этой истории говорить, плохо ее помнит и не хочет вспоминать . 

Необходимо подчеркнуть, что Алексей Филиппович мог быть по-зэковски груб, за словом в карман не лез, но антисемитом точно не был. Так как эта характеристика важна для понимания некоторых эпизодов его лагерной судьбы, я специально расспрашивал моих друзей-второшкольников, был ли кем-либо замечен за ним этот грех. Все абсолютно единодушно, иногда с возмущением, как я могу такое подозревать, говорили, что – нет. Любопытно, что, по словам Ю.Л.Гаврилова, в какой-то момент памятного профсоюзного собрания Макеев вскочил с места и, наклонив голову, стал рубить себя ребром ладони по шее со словами «Да я за евреев в лагерях голову на плаху клал». Что он имел в виду непонятно, но к истории Кенгирского восстания, участником которого он был, эту реплику, скорее всего, отнести нельзя. 

 

БП любил говаривать: «Я парень послевоенный. Вырос во дворе. Чуть что сразу в глаз!». Можно только догадываться, каковы были бы последствия для Алексея Филипповича, окажись в учительской в этот момент БП. Боюсь, что легкой оплеухой наш географ бы не отделался, и в результате последствия были бы еще тяжелее, а дело это было бы замять гораздо труднее. 

Была ли у нас возможность удержать Бориса Петровича от ухода из школы осенью, ухода в никуда? Сейчас понимаю, что да, была. Надо было через учителей, а готовые на это учителя, скорей всего, нашлись бы, поговорить с Владимиром Федоровичем. Может быть, и самим сходить к нему рассказать, какой для нас удар – уход Гейдмана. И Шеф, если бы проникся нашей страшной бедой, вполне мог бы согласиться попытаться убедить Бориса Петровича остаться. Владимир Федорович был единственным человеком, которого он в тот момент мог бы послушать. Но нам этот иезуитский ход и в голову не пришел. Во-первых, все старались в то время Владимира Федоровича лишний раз не беспокоить, а во-вторых, если бы мы так поступили, мы в чем-то оказались бы недостойны нашего БП. 

 

Б.П.Гедман, М.М.Букина, В.Ф.Овчинников (Шеф)

 

 

 


 

Страница памяти Б.П.Гейдмана

www.1543.ru