Знаете, почему Дюма не написал «30 лет спустя»? Не потому, что поссорился с соавтором, Огюстом Маке, и не потому, что герои ему надоели (Конан Дойлу вон, тоже надоел его Холмс и он его убил, но публика потребовала – и ожил как миленький). Просто герои его таковы, что они должны умереть не от старости. «Гусар, который в тридцать лет не убит – не гусар, а дрянь». А значит, как в старом анекдоте про тещу, «ложиться надо завтра». Вот и с мемуарами так же – они хороши а) пока что-то помнишь; б) пока другие участники что-то помнят и в) пока у читающей публики действующие лица твоих воспоминаний не слились в одно целое с Мининым и Пожарским...

* * *

В принципе, если пойти воображаемым путем гоголевской Агафьи Тихоновны («... Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича...»), то из режиссеров Сорок третьей можно собрать один полноценный дуэт Станиславский-Немирович: Волжина отвечала бы за темперамент Константина Сергеевича, Потапова – за его же фантазию, Терещенко – за спокойную мудрость Владимира Ивановича, Шейнина – за его трепетное отношение к сценической дисциплине, Кукина – за новаторство, Дорожинская – за верность традиции. Эткиной в этом раскладе досталась бы знаменитая «правда жизни», стремление максимально приблизить то, что творится на сцене, к реальности, желательно методом погружения в оную.

Она сама со смехом рассказывала, что в процессе постановки брехтовской «Жизни Галилея» решила разобрать с труппой научное наследие великого ученого (так Станиславский и Немирович, репетируя «На дне», водили актеров в ночлежку, и их чуть не поубивали тамошние обитатели). Труппа добросовестно вгрызлась и досконально во всем разобралась, за исключением исполнителя главной роли, что не помешало ему замечательно сыграть, лучше всех. Этот казус казался ей очень забавным: все трудятся, работают – и выходит так себе; а другой – шасть к рампе, хлоп-бац – и Галилей.

Сама она относилась (смешно писать о живом человеке в стилистике некролога, но таков удел жанра мемуара; я же не знаю, как ЕВ сейчас это делает / сейчас про это думает; так что вы уж потерпите) к сцене как к работе, что, впрочем, характерно для её отношения к жизни вообще: жизнь – это работа, и надо делать её добросовестно, творчески, не сваливаясь в унылую рутинную колею; любимая работа продлевает жизнь, нелюбимая – сокращает. А еще надо ставить перед собой (и теми окружающими, которых засосало на твою орбиту) трудноразрешимые задачи – тогда, глядишь, что-то может получиться. 1990/91 год, я классно руковожу 8-м матклассом, Эткина там преподает физику; встречаемся в коридоре, она мимоходом бросает: «Придумала твоим задачу, попробовала на Мишке, Мишка не решил. Сейчас посмотрим, что у них выйдет». Ага. Муж ейный, доктор физмат наук Михаил Евгеньевич не решили, самое оно на восьмиклассниках попробовать – в этом почти вся Эткина.

Вот и со сценой так же. В этом смысле очень характерна история постановки спектакля на ДК-93 «Сатира и юмор в мировой культуре». ЕВ оглядела орлиным взором мировую культуру, особенно внимательно отнеслась к разделам «юмор» и «сатира», и выбрала Уайльда, «The Importance of Being Earnest». Пьесу длинную, с минимальным действием и изощренно вычурным текстом – т.е. всеми слагаемыми успеха на любительской сцене.

Рассказывают, что искушенные в искусстве, бизнесе и зрительских симпатиях российские театральные антрепренеры XIX в. составляли труппу на сезон следующим образом: там должен быть комплект исполнителей для трех великих пьес, трех больших сценических «Г»: «Горе от ума», «Гамлет» и «Гроза». Понятно: плох тот Фамусов, который не сыграет Дикого и Клавдия, плох тот Чацкий, который не потянет Гамлета и Бориса. ЕВ тоже шла «от труппы», и её кастинг-решение выглядело так – двое учителей (мы с ней), трое выпускников (Карина Арзуманова, Леша Репьев, Гриша Лев), трое учеников (Марьяна Арзуманова, Катя Кассиль и Саша Гершензон в роли «прислуги за всё»). Любого из нас можно было заменить, и проект от этого не пострадал бы; любого – кроме Эткиной. Дело не в том, что она была режиссером – там не было режиссера, мы всё делали сообща, придумывая характеры и разводя мизансцены чуть ли не голосованием. Дело не в том, что она была автором (Уайльд вздрогнул) – мы все вместе «резали» пьесу, сокращая полустраничные реплики и вымарывая несмешные; часто это делалось по принципу: «Мне это неудобно произносить, я и не буду». Дело не в том, что она была Великой Актрисой (Ермолова и Комиссаржевская вздрогнули вослед Уайльду), на которой держался спектакль – мы все там были примерно на одном уровне «третий-сорт-не-брак». А в том дело, что она была Генератором. Она вращалась и искрила. Отходящие от нее провода периодически начинали пахнуть жжёным пластиком. Любой из нас понимал, что если он (она) будет халтурить или отлынивать, то его (её) просто убьет током.

Наверное, это был успех; я не помню. Я и правда не помню. Но нам, конечно, хлопали. Остались смешные фотографии. Юрий Владимирович отправил нас на какой-то конкурс, и мы отыграли второй раз на сцене Учебного театра ГИТИСа (цветные фото именно оттуда).

Особенность этого спектакля в другом: входя в него кучкой избалованных минутной школьной славой комедиантов-раздолбаев, мы вышли оттуда командой, которая по запалу, замаху и задору вполне могла начать на следующий день ставить «Гамлета» (видимо, так в конце 1950-х рождался «Современник», при всей несопоставимости масштаба). Могла, но не начала. Что-то нас остановило...

Собственно, я понимаю – что. ЕВ перестала генерить в этом направлении. Так, стоя на вершине Эвереста, альпинист прикидывает, чем бы еще теперь заняться.

Женечка, если в своей нью-джерсийской глуши ты сейчас всё это читаешь, то, может быть, тебе это доставит удовольствие; а может, и нет. В конце концов, кто говорил в 93-м со сцены: «Помолвка для молодой девушки должна быть неожиданностью, приятной или неприятной – это уже другой вопрос»? Вот и с рецензией – пусть даже она запоздала на четверть столетия – всё равно та же история...

АЛЕКСЕЙ ВАЛЕРЬЕВИЧ КУЗНЕЦОВ