О Юрии Владимировиче Завельском. Воспоминания дочери

О Юрии Владимировиче Завельском
Воспоминания дочери

1. КАКИМ МУЖЕМ, ОТЦОМ И ДЕДОМ ОН БЫЛ

4. О ЛЮБВИ К ЛЮДЯМ И ЛЮБВИ К ДЕТЯМ

5. О ВЕРЕ И НЕВЕРИИ

Юрий Владимирович с дочерью Ириной Юрьевной и внуком Сережей

1. Каким МУЖЕМ, отцом и дедом он был

У многих людей, знавших Юрия Владимировича, понимающих, насколько многогранна и сложна была его работа, может возникнуть вопрос: как он находил время и силы для общения с близкими, в частности для воспитания дочери, а потом и внука? В своей книге «О школьном учителе: мысли вразброс» он писал, что у родителей, особенно отцов, часто не хватает не времени, а сил для общения с ребёнком. У него сил на это хватало всегда, потому что для него это было очень важно. Моя мама говорила когда-то, что, выходя за него замуж, была уверена: он будет хорошим отцом. Откуда она знала это в том далёком 1953 году? Но она оказалась права.

Их вообще в значительной степени сближала любовь к дочери и внуку. Но не только это. Они оба очень любили искусство, особенно музыку и театр. Они познакомились в Харькове в доме маминого двоюродного брата, Игоря, с которым мой папа дружил. Когда они поженились, Игорь был в армии. Потом он сказал: «Я представляю, сколько стихов ты Асе прочитал!» Это так и было, конечно. Он читал ей стихи и так завоевывал её сердце. А потом, уже в Москве, она познакомила его со своим отцом, который очень любил искусство, глубоко его чувствовал. И он сказал ей после встречи с будущим зятем: «Как ты среди миллионов людей смогла найти такого парня?»

Она понимала, что он очень надёжный человек и никогда ей не изменит, хотя рядом с ним всегда было много женщин, а женскую красоту он ценил. Однажды они шли по Большой Никитской, и, когда проходили мимо Зоологического музея, он сказал: «Здесь жила женщина, перед которой я преклоняюсь». Мама ответила: «Я знала, что ты от меня что-то скрываешь». Вряд ли она так думала, но её реакция понятна. И тогда он пояснил: «Эту женщину звали Марина Ивановна Цветаева».

Да, оба они любили искусство, но вопросы бытового характера были Раисе Александровне, как женщине, всё-таки ближе, и она иногда говорила мужу: «Ты человек не жизненный», – имея в виду то, что он далёк от проблем повседневной действительности и, как говорят в таких случаях, витает в облаках. Это было так только отчасти. Он решал многие практические вопросы и никогда не считал это ниже своего достоинства. Когда ещё во времена дефицита ей нужно было купить, скажем, пальто или туфли, она просила его пойти с ней, чтобы что-то посоветовать, и он безропотно ходил с ней по магазинам, хотя вообще этого не любил. Когда она, придя с работы, переодевалась и оставляла свои вещи на стуле или на диване, он аккуратно складывал их в шкаф, и именно поэтому в шкафу всегда был порядок.

Юрий Владимирович очень глубоко переживал её уход из жизни. Он говорил: «Никто не представляет, что значит для меня эта потеря».

Но, конечно, важной стороной их семейной жизни было воспитание дочери, а потом внука. При этом на многие вопросы воспитания они смотрели по-разному, но для обоих это было одинаково важно.

Ему была близка мысль, которая тоже есть в его книге, о том, что ребёнка не надо воспитывать – с ним надо дружить. И он всегда дружил со мной, а потом и с моим сыном, его внуком. Авторитарный, начальственный тон в общении был для него вообще не характерен, хотя он всю жизнь был на руководящей работе. Он всегда был очень занят, но знал всех моих друзей, учителей, вникал во все проблемы моей жизни, и детской, и студенческой, и учительской. Потом так же было с Серёжей.

Это не значит, что он всегда был нами доволен, не делал замечаний. Нет, он мог выразить своё несогласие с чем-то в нашем поведении, отношении к жизни. Он никогда не говорил об этом часто и много, не читал нудных нотаций, как некоторые родители, думающие, что, если много раз повторить, лучше дойдёт. Он говорил коротко, не повторяясь, но так, что не задуматься над его словами было невозможно.

С ним можно было спорить. Все возражения он всегда выслушивал серьёзно и вдумчиво. Разговор шёл на равных, на основе не только любви, но и уважения. Мы вообще-то не так много разговаривали, могли иногда за день обменяться несколькими репликами. Но зато когда мы беседовали, это всегда было общение глубокое и содержательное, потому что основой его была наша духовная и душевная близость.

Эта близость была основана не только на серьёзных разговорах. Он мог играть с нами, когда мы были детьми. Брал меня на руки, кружил по комнате, а потом бросал на диван. Хватал Серёжу, который бегал по комнате, сажал на колени, долго тормошил, говоря всякие смешные ласковые слова – одним словом, как он сам выражался, «валял дурака».

Он часто вспоминал то, что мы говорили в детстве, - наивное и забавное, и это всегда вызывало у него улыбку.

Когда родилась его правнучка, Алиса, он бесконечно умилялся, глядя на неё: «Какая лапонька! Как я её люблю!» Даже на маленькие детские вещи смотрел и говорил: «Какая прелесть!» С горечью осознавал, что уже не увидит эту девочку взрослой: когда она родилась, ему было 93 года.

Внука Серёжу он любил особенно трепетной любовью. Называл его Кутиком, как называла Анна Каренина своего сына. Очень трогательно было наблюдать, как он, держа на руках трёхнедельного малыша, ходил с ним по квартире и показывал нашу обширную библиотеку, давая советы о том, что нужно будет прочитать в первую очередь. Знакомство с Л. Н. Толстым рекомендовал начать с рассказа «Рубка леса». Под этот монолог ребёнок, конечно, благополучно заснул.

У Серёжи, когда ему ещё не было трёх лет, сложилась интересная привычка. Прежде чем отправиться вечером в постель, он всегда говорил: «Я должен побеседовать с дедушкой». Они садились рядом и обсуждали прожитый Серёжей день.

Юрий Владимирович, папа и дедушка, ненавязчиво направлял наши интересы в области искусства: называл книги, которые обязательно, по его мнению, надо прочитать, показывал интересные журнальные публикации, рассказывал об актёрах, которых ему довелось увидеть, советовал, какую музыку послушать. Мне было лет двенадцать, когда он сказал: «Вот ты знаешь Первый фортепианный концерт Чайковского, а ведь его скрипичный концерт тоже очень красивый. Послушай – тебе понравится». Так и получилось. Это только один из многих примеров.

Он знал наизусть огромное количество стихов и мог, иногда по какому-то случайному поводу, по ассоциации с прозвучавшим в разговоре словом, а иногда и просто без повода начать читать одно из любимых стихотворений.

Он очень интересно рассказывал – ярко, образно, очень эмоционально. Часто в кругу семьи предавался воспоминаниям о разных случаях из школьной жизни, об интересных людях, но особенно увлечённо, всегда с оттенком ностальгии – о театре, о замечательных спектаклях и актёрах, которых ему посчастливилось увидеть. С самого детства мне были понятны и близки имена Качалова, Москвина, Тарасовой, Массальского, Ливанова и других актёров Художественного театра. Он много рассказывал и Серёже, и потом Любе, его жене. Эти его рассказы мы запомнили на всю жизнь.

Всё это никак не вызывало мысли о воспитательном процессе, который многие понимают как неусыпный контроль и занудные нравоучения – это создавало неповторимую атмосферу духовной жизни. Эта атмосфера и формировала нас.

Он часто говорил, что надо съездить посмотреть какой-то новый памятник или музей, московский или подмосковный, где мы ещё не были. И меня, и Серёжу он воспитал так, что мы понимали, как это действительно интересно. Мы посещали вместе с ним многие музеи. И это продолжалось даже тогда, когда он был уже на пенсии, ему было за девяносто и сил оставалось не очень много. Но интерес к искусству в нём не угасал, и даже в эти последние годы его жизни мы ездили с ним в Ясную Поляну и Остафьево, в Абрамцево и Архангельское, в Захарово и Мураново. Мы смотрели памятники, открывшиеся в Москве недавно, – последним из тех, которые он успел увидеть, был памятник Е.Б.Вахтангову.

Он смог передать нам своё отношение к жизни. В оценках главных её сторон мы с ним единомышленники. Мы всегда чувствовали, что он рядом. Он и сейчас рядом.

Юрий Владимирович с дочерью Ириной Юрьевной

Юрий Владимирович и Раиса Александровна (Ася)

Юрий Владимирович c женой Раисой Александровной и сестрой Элеонорой Владимировной

2. Какой у него был характер

Люди с богатым и сложным внутренним миром (а таким, безусловно, был Юрий Владимирович) часто бывают трудными в общении, особенно в повседневном, бытовом. Каким же он был, какой у него был характер?

Он всегда работал с людьми: учениками, учителями, руководителями образования из разных организаций. Эти люди могли не соглашаться с ним, иногда, наверное, обоснованно, могли вызывать у него раздражение, может быть, возмущение. Но никогда (!), приходя домой, он не жаловался на тех, с кем ему приходилось общаться на работе, в том числе и на различных начальников, чьи требования у многих, в том числе учителей, вызывают, мягко говоря, несогласие. Он мог рассказать о каком-то интересном или смешном случае. Но на все неприятности смотрел философски и призывал к этому других. Когда я возмущалась очередным идиотизмом жизни вообще, в том числе школьной, он спрашивал: «А философия на что?» А на вопрос о том, куда деваться от дураков, отвечал, смеясь: «Никуда ты от них не денешься!»

Ему вообще часто помогало чувство юмора: он умел и любил пошутить, часто иронизировал и над собой. Когда его хвалили, восхищались им, ему это было, конечно, приятно как проявление любви людей. А кому не нравится, когда хвалят? Но и к этому он относился к долей иронии и сказал как-то, что если принимать всерьёз всё, что ему сказали (на каком-то празднике или юбилее), то можно тронуться умом (он выразился ещё более экспрессивно, что-то вроде «съедет крыша»). А вспоминая строчку Пастернака «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать», говорил, что смиряться с поражениями всё-таки не научился. Значит, видел свои неудачи, хотя многого добился в жизни.

И, конечно, находил успокоение и удовольствие в общении с искусством. Оно его поддерживало и давало силы. Каждую неделю он бывал в Большом зале Консерватории, часто ходил в Пушкинский музей, постоянно читал новые произведения литературы и перечитывал классику. Как–то Алексей Валерьевич Кузнецов, тогда учитель гимназии, спросил его (передаю в пересказе Юрия Владимировича): «А бывает, что вам не хочется идти в Консерваторию, вы устали, не очень хорошо себя чувствуете?» Он ответил: «Так бывает очень часто, но я делаю над собой усилие, встаю, собираюсь и иду слушать музыку. И тогда я забываю об усталости. Музыка и даёт мне силы».

Да, он никогда не жаловался и не жалел себя. Не в том смысле, что он подавлял это чувство, - оно просто было ему незнакомо. Я была ещё школьницей, когда он привёл как-то в разговоре слова М. Горького: «Не жалей себя – это самая гордая, самая красивая мудрость на земле… Есть только две формы жизни: гниение и горение. Трусливые и жадные изберут первую, мужественные и щедрые – вторую…» Он, разумеется, избрал вторую, хотя сам никогда не назвал бы себя мужественным и щедрым.

В его жизни было много трудностей, как в жизни любого человека, а тем более того, кто стремится преобразить действительность, изменить её. Но он НИКОГДА не предавался унынию и отчаянию. Он признался как-то в одном интервью, что минуты отчаяния у него бывали. Но он всегда преодолевал это состояние, побеждал его (сам, не опираясь ни на кого!) и шёл дальше.

У него это получалось, потому что он всегда делал не то, что положено делать или приказано кем-то, а то, что он сам считал нужным и правильным. Так было всегда – когда он был опытным директором и авторитет его был очень высок и когда он был молодым учителем и его никто не знал, как в 1960 году, когда он поехал с ребятами на похороны Б. Л. Пастернака.

Юрий Владимирович не только не жаловался на людей и на жизнь – ему не были свойственны многие чувства, которые испытывают порой даже очень достойные люди. Он не знал ни зависти, ни ревности, ни обиды. Во всяком случае он никогда подобных чувств не выражал. Всегда много делая для семьи, НИ РАЗУ не сказал ничего вроде: «Что бы вы делали без меня?»

Имея твёрдые убеждения, ясную, хотя и сложную, с годами менявшуюся систему взглядов, Ю.В. умел принять и другое отношение к жизни. Если его спрашивали об отношении к религии, он отвечал, что он агностик. Но когда горячо любимый внук уверовал в Бога, стал посещать церковные богослужения, он это понял и принял и никогда с Серёжей об этом не спорил.

Было ли то, что он не принимал в людях? Да, его раздражали некоторые качества, присущие многим, больше всего недостаток ума, лень и ограниченность интересов. Он не мог понять, как можно быть равнодушным к поэзии, не читать и не перечитывать великие произведения мировой классики, не слушать настоящую, большую музыку. Но если у людей, которым свойственно такое отношение к жизни, были другие достоинства, он прощал им непонимание того, что ему было так дорого.

Такой характер был у этого сложного, многогранного, глубокого человека.

На уроке географии в 37 школе (50-60е годы)

3. Как он всё успевал

Такой вопрос может появиться у многих людей, которые знали Юрия Владимировича. В самом деле, он был директором гимназии, вникал во многие вопросы школьной жизни. Это требовало и времени, и сил. При этом Юрий Владимирович не ограничивал свой мир школой. Он никогда не переставал интересоваться искусством. Он в каком-то смысле жил им, как и своей работой. Общение с искусством давало ему силы, о чём он не раз говорил.

Он часто бывал в Пушкинском музее, где знал всю «развеску», - какие полотна и скульптуры в каком зале. Он каждую неделю ходил в Большой зал Консерватории. Впервые он пришёл туда подростком зимой 1942 – 43 года и в последний раз побывал на концерте в сентябре 2020. Таким образом, его общение с музыкой в этом изумительном зале, горячо им любимом, длилось без малого 80 лет! Он слушал там великих музыкантов: Юдину, Нейгауза, Софроницкого (который играл ещё самому Толстому!), Ойстраха, Рихтера, Гилельса. Его знали в Консерватории женщины, стоявшие на контроле, и пропускали без билета. Однажды он прошёл так на концерт, на который многие хотели попасть, но билетов не было. И когда кто-то из публики спросил: «А почему этого мужчину вы пропустили?» - контролёр ответила: «А это сотрудник Консерватории».

Он очень много читал. Читал, приходя с работы и в выходные. Выписывал «Литературную газету», газету «Культура», толстые литературные журналы – разные в разные годы, но «Знамя» и «Новый мир» всегда. Выписывал и такие издания, о которых вообще не все знают, - журналы «Наше наследие» и «Мир музея». Он читал всё это, разумеется, не от корки до корки, но основные публикации, самые интересные – обязательно. Если что-то его особенно задело за живое, приносил мне, советовал прочитать то, на что я сама, тоже читая эти журналы, могла не обратить внимания. Он успевал не только читать новые произведения современных авторов, но постоянно перечитывал классику, чаще всего Л. Н. Толстого, перед которым благоговел, открывая в его произведениях всё новые смыслы.

Что делаем мы по дороге домой с работы, в очереди, в метро или в автобусе? Многие люди проводят эти минуты, думая о повседневных делах, перебирая прожитые недавно минуты. А Юрий Владимирович вспоминал и читал стихи. Иногда люди, встречавшие его, когда он шёл домой, видели по выражению его лица, даже по движению губ, что он пребывает в каком-то своём мире. Это могло показаться странным: идёт человек по улице и чуть ли не вслух читает стихи. Но он никогда не боялся казаться странным. Он был самим собой. Он жил поэзией и не понимал, что многие люди далеки от этого. Теоретически он это знал, но… О каком-то далеко не хрестоматийном стихотворении мог сказать: «Ну, это известное стихотворение! Его все знают».

Юрий Владимирович бывал на всех интересных выставках в московских музеях. И не только на тех, на которые ходит, как говорят, «вся Москва», но и на тех, о которых не все знают. Когда в 2018 году исполнилось 150 лет О. Л. Книппер – Чеховой, он поехал на выставку, посвящённую её юбилею, в музей Чехова. Когда сотрудники музея узнали, что он видел великую актрису на сцене, они были потрясены. Он рассказывал: «Боже, они просто не знали, куда меня посадить! Привели в кабинет директора. Чай, пирожные. Ну, я думаю! Видел саму Книппер – Чехову!» Потом он нас с Серёжей повёл в ту церковь на Плющихе, где венчались Чехов и Книппер. И говорил: « Ты представляешь, здесь стоял Чехов! Может быть, на том самом месте, где мы сейчас стоим…»

Как же всё это уместилось в одной человеческой жизни? Конечно, это ему удавалось благодаря его незаурядным способностям. У него была прекрасная память, он мог говорить без подготовки на серьёзные темы, и это получалось умно и интересно. Он от природы был одарён большим запасом энергии. Когда я сказала как-то о большой нагрузке, усталости, он отреагировал моментально в своём духе: «Ой, в твоём возрасте у меня земля под ногами горела!» Он не признавал, что так могут всё-таки не все, что ему многое дано. Он говорил: «Всё зависит от человека». Да, дело не только в природных данных.

Он был очень организованным, собранным. Если он читал, писал, продумывал, выступление или план педсовета, он ни на что не отвлекался, думаю, даже мысленно – он делал только то, чем был занят в данный момент. Он не предавался ненужной, хотя и оправданной суете, что часто бывает с людьми, особенно очень энергичными: их неуёмная энергия всегда зовёт их куда-то, а у него она уходила в умственную работу.

Дома у него не было никаких блокнотов, ежедневников. Но, вспомнив что-то важное, он записывал это на маленьких листочках для заметок, которые всегда лежали рядом с его диваном. На них же он записывал и стихотворные строки, которые вспоминал, иногда ночью, если не спалось. И такие записи делал даже в последние месяцы жизни. На салфетке, лежавшей на его прикроватном столике, я увидела как-то строчку: «Если радует утро тебя…». Ночью, видно, вспомнил, а записать было больше не на чем.

Важно и то, что он никогда не собирался что-то сделать, не говорил, что вот надо, но всё некогда… Если он хотел пойти на выставку, на концерт или купить новую книгу, он сразу ехал туда, куда нужно, – тут же, без долгих сборов и предисловий. Его ученица Таня Довгалюк вспоминает, как пришла к нему как-то и стала жаловаться, что дел много и она ничего не успевает. Он ответил: «Таня, просто напиши, что надо сделать, пойди и сделай».

У него время не уходило впустую, и он не понимал, как можно его тратить бездумно. Важно и то, что он ничего не усложнял, не делал из всего проблему. Когда кто-то говорил, что не успевает, нет времени, он удивлялся: «Подумаешь! Сколько на это нужно? Ну, полчаса, ну, час. О чём говорить?»

Он не пользовался интернетом, который отнимает у нас много времени. Кстати, это помогало ему всё помнить: если он забывал строчку стихотворения, то читал его ещё несколько раз и в конце концов вспоминал забытые слова. Я как-то сказала ему, что ведь в интернете можно найти всё, например романсы в исполнении Козловского. Он ответил: «Главное, чтобы был Козловский, а не интернет, где его можно найти».

Не помню, чтобы когда-нибудь он сидел глубокой ночью над текстом какого-нибудь выступления, потому что не успел это сделать днём. Он распределял время так, чтобы всё успевать.

Да, он никогда не тратил время напрасно. Часто говорил, что не надо отдыхать или надо отдыхать меньше. Приводил слова академика Зелинского, который утверждал, что человек должен быть всегда активен и что нарушение этого ритма вредно. Он действительно не предавался безделью – трудно представить его загорающим на пляже (он и там читал, конечно). Он мог просто поразмышлять о чём-то, молча сидя в кресле. Мог поиграть с внуком, рассказать какую-то историю, мог, как он говорил, «валять дурака». Но в его жизни, даже в самые последние годы, не было времени, которое уходило бы непонятно на что.

До того как стать директором, он мог поехать с семьёй на море и побыть там какое-то время, но не весь срок, на который мы брали путёвки. Но с 1975 года он ни разу не отдыхал положенные два месяца. Максимум, что он мог себе позволить, - это поехать с нами на неделю – десять дней в какой-то интересный город в России или за рубежом. Летом, когда в школе никого или почти никого не было, он приходил туда, занимался документацией, готовил материалы для педсоветов. Всё это он делал без напряжения, не афишируя, не представляя как нечто героическое. Это была его жизнь.

Чтобы много успевать, надо быть здоровым и выносливым. У Юрия Владимировича, как у любого человека, были болезни, были минуты недомогания. Он относился к этому разумно: не говорил о том, как и где болит, а шёл к врачу, получал рекомендации и чётко их выполнял. Если нужно было какого-то врача посещать каждый год, он это делал, тоже не говоря лишних слов и не собираясь долго. Сильную боль или высокую температуру превозмогал, принимая лекарства, и шёл на работу. Когда ему было уже под 90, мы настаивали, чтобы он ехал на работу на машине, особенно зимой. Однажды Серёжа сказал ему: «Сейчас умоюсь и тебя отвезу». Потом рассказывал мне: «Ты представляешь? Пока я умывался, дед убежал». Он действительно, даже будучи глубоким стариком, не ходил, а бегал. Вообще всё делал очень быстро и иногда говорил: «Надо делать больше оборотов в минуту».

Некоторым может показаться, что такой человек мог жить только в высоких сферах педагогики и творчества и что он был очень далёк от бытовых проблем. Однако это не так. Он делал дома гораздо больше, чем многие мужчины. Будучи очень аккуратным, уделял большое внимание чистоте и порядку. Вообще никакие домашние дела не считал ниже своего достоинства. С внуком, когда тот был совсем маленьким, мог остаться на полдня, делая всё, что необходимо для ребёнка.

При этом он всегда понимал, что быт не составляет основу жизни, что это её условие, а не суть и смысл. Говорил: «Не люблю, когда люди говорят о быте. Это так скучно!» Но мог в воскресенье, часа два потратив на чтение, пойти и вымыть плиту или раковину. И делал это так тщательно, что даже моя мама говорила: «Сколько можно мотаться с тряпкой?»

Школа, ученики, жена, дочь, внук, поэзия, музыка….

Он много успел за свою долгую жизнь…

Взгляд на ребенка - всегда с интересом и нежностью

4. О любви к людям и любви к детям

Юрий Владимирович любил людей. Он говорил уже в конце жизни, невольно или осознанно подводя её итоги: «Я всегда любил людей». Мог ли он быть с ними строгим, даже жёстким? Дома он таким не был, а с подчинёнными или с учениками, наверное, бывал порой: без этого ведь невозможно руководить ни детьми, ни взрослыми.

Но людей он любил. Любил учителей гимназии, не только любил – гордился тем, что с ним работают такие яркие, талантливые люди. Любил их и переживал, если у кого-то были проблемы в семье, что-то случалось с близкими.

Любил своих выпускников. С особым трепетом вспоминал, как он говорил, «ребят» (любил это слово) давних лет. Рассказывал о тех, кого учил когда-то, начиная свой педагогический путь в школе под Харьковом. С грустью размышлял о том, что многих из них уже, наверное, нет в живых. Помнил тех, у кого был классным руководителем в 37 школе. Это те самые ребята, с которыми он ездил на похороны Пастернака. Некоторые из них приходили к нему и в последние годы его жизни. Он говорил: «Надо купить что-то к чаю: завтра ко мне придёт один мальчик». Серёжа интересовался: «Мальчику, наверное, лет 80?» - «Жоре? Нет, ему ещё нет 80-ти». Подсчёт лет, прошедших после окончания мальчиком школы, показывал, что ему 78. Когда умер Валя Игумнов, один из учеников того класса, Юрий Владимирович плакал. Вообще – то он плакал очень редко. Чаще над стихами или над музыкой. Но смерть Вали переживал тяжело. Были среди этих первых его учеников особенно близкие. Володя Дмитриев и его жена Вера стали друзьями всей нашей семьи. Для Юрия Владимировича он был просто «Вовкой», хотя «Вовке» тоже за 70.

Но это всё взрослые люди, которые для него навсегда остались детьми, как для многих учителей их выпускники.

Как же он относился к детям? Когда его спрашивали, любит ли он детей, он начинал рассуждать о том, что говорить о любви к детям вообще – это пустые слова, что главное – чтобы ребёнок был взрослому человеку интересен. Вспоминал книгу Януша Корчака и говорил, что она не случайно называется не «Как любить детей», а «Как любить ребёнка», потому что одного конкретного ребёнка любить труднее. Словом, не отвечал прямо, что любит детей. Но стоило ему оказаться рядом с ребёнком, он не мог остаться равнодушным и просто светился от радости, разговаривая с каким-нибудь малышом. Он вообще, как я уже сказала, любил людей. Но некоторые их качества, естественно, ему не нравились. Он не любил пустых, бессодержательных разговоров. С людьми, которые мало читают, ничем не интересуются, кроме работы, ему было скучно. Он, разумеется, старался этого не показывать, но это было так.

А вот с детьми ему никогда не было скучно. Не только со школьниками, с которыми всё-таки можно поговорить на серьёзные темы, но и с маленькими детьми. Когда Серёжа женился, Юрию Владимировичу был 91 год. Он сразу полюбил всех Любиных близких, как родных людей. И они его полюбили, он стал членом их большой семьи. Самому младшему Любиному братику, Елисею, было тогда три года. И солидный человек, директор гимназии, когда мы пришли к новым родственникам, сразу сел с ним рядом на диван и стал беседовать: «Сколько тебе лет?» Елисей показал три пальца. «Три?» - «Да, а потом у меня будет день рождения, и мне будет пять!» - «А потом будет шесть», - продолжил Юрий Владимирович, забыв о том, что после трёх будет всё-таки четыре: он уже находился во власти обаяния этого мальчишки.

Так было всегда, когда рядом оказывались маленькие дети. Я жила летом на даче у родственников, у которых были дети трёх и пяти лет. Когда родители приехали меня навещать, Юрий Владимирович сразу подружился с пятилетним Егором. Он его тормошил, качал, подбрасывал, а рядом стояла трёхлетняя Катя и говорила: «А меня так?» И он то же самое проделывал с ней. Потом Егор снова требовал внимания. Так продолжалось до тех пор, пока Юрий Владимирович не уставал настолько, что говорил: «Всё, у меня нет сил». Но дети просили опять: «Дядя Юра, давай ещё!» Да, обращались к нему на «ты», хотя видели его впервые: он для них быстро стал другом.

Здесь возникает очень важный вопрос. Да, он любил людей. Но он так много читал, слушал серьёзную музыку, любил изобразительное искусство. А всё это требует уединения. Как это сочеталось в его жизни – любовь к людям, постоянное общение с ними и потребность побыть одному, чтобы прочитать новую книгу, поразмышлять о ней, что-то важное вспомнить? Да, он любил людей, но и любил быть один, это было для него очень важно. В его жизни, я думаю, не было ни одного дня, когда он не читал. Причём, читая, он уходил так глубоко в мир книги и своих мыслей, что не слышал разговоров, телефонных звонков – всего постороннего. Кстати, телефон он не любил и иногда вспоминал, как Корней Чуковский на вопрос о самой нелюбимой вещи в доме, не задумываясь, ответил: «Телефон».
Он много общался с самыми разными людьми. Он любил встречаться с замечательными директорами школ – В. А. Караковским, Ю. М. Цейтлиным, С. Р. Богуславским и другими людьми этой удивительной когорты директоров. Они все были друзьями и единомышленниками. Он всегда радушно встречал подруг моей мамы, сидел с ними за столом, шутил, смеялся, рассказывал разные истории. Да, он любил поговорить, особенно с интересными людьми или, как я уже говорила, с детьми.

Но не любил пустых разговоров на одни и те же скучные темы, в том числе и разговоров о быте, которые многие люди ведут, чтобы просто провести время. Когда я встречалась с кем-то из подруг, он спрашивал меня: «А где ты была?» Кстати, подобные вопросы он мне задавал всегда, когда я уже была совсем взрослой, и для нашего общения это было естественно. Когда я отвечала, он удивлялся: «У Марины? Так долго? О чём можно столько времени говорить?» Когда я привела как-то известное высказывание Сент-Экзюпери о том, что «единственная настоящая роскошь – это роскошь человеческого общения», он возразил, что общение надо понимать широко – чтение книги – это тоже общение, и такое общение необходимо. Он очень дорожил временем, никогда не тратил его впустую, постоянно познавал новое. Он говорил довольно часто, особенно в последние годы, когда общался с людьми, естественно, меньше, что человек должен быть сам себе интересен.

Он любил людей, радовался, когда к нему приходили учителя или выпускники, но был интересен сам себе. Думаю, именно поэтому он был интересен людям и общение с ним на работе, дома, в компании друзей было не просто приятно, а было наполнено глубоким смыслом. Он много времени проводил наедине с собой, чтобы потом отдать людям то душевное и духовное богатство, которое добыто в часы уединения.

Владимирская икона Божьей Матери среди книг Юрия Владимировича

5. О вере и неверии

Вопрос веры сложен, тем более, когда речь идёт о человеке, который не склонен был что – либо просто принимать на веру и всё старался осмыслить, понять.

Он вырос в стране, где официальной религией был атеизм и считалось, что верить нужно в светлое коммунистическое будущее. И ведь многие люди верили в эту красивую, хоть и утопическую идею и готовы были отдать за неё жизнь. И Ю.В. был таким человеком. Ведь он был романтиком, и романтика революции и борьбы за её идеалы была созвучна его душе. Одним из любимых его поэтов был Эдуард Багрицкий. Многие его стихи Ю. В. знал наизусть, не только хрестоматийное «Смерть пионерки», но и «Голуби», «Одесса» и многие другие. Во всех этих стихах отразилась искренняя и горячая вера в революционные идеалы.

Помню его рассказ о том, как ещё до войны, когда они жили в коммунальной квартире, он и его приятель-сосед выходили в общий коридор и пели «Песню о Щорсе»:

Шёл отряд по берегу, шёл издалека,
Шёл под красным знаменем командир полка…

А все соседи стояли и слушали. И это он вспоминал тогда, когда жизнь в стране изменилась – люди стали другими, в идеалы революции верили немногие, и верили с серьёзными оговорками.
Он видел, разумеется, как далека жизнь страны от этих идеалов, но они были ему дороги. Когда время изменилось, он, как и многие люди его поколения, принял это с трудом, но всё же принял и к многому стал относиться иначе.

Менялось на протяжении жизни и его отношение к религии. Он, отвечая на вопрос о вере в Бога, называл себя агностиком. Когда многие люди, раньше не бывавшие в церкви, стали ходить в храм и соблюдать церковные обряды, он этого делать не стал. Знал об искренней и глубокой вере любимых поэтов – Ахматовой и Пастернака, а также великой пианистки Марии Вениаминовны Юдиной, перед которой он преклонялся. Храм Всех Скорбящих Радости на Большой Ордынке был ему особенно дорог потому, что там молилась Ахматова. Подаренную ему икону Владимирской Божьей Матери он поставил за стеклом в шкафу – прямо напротив того кресла, в котором любил сидеть.

Как любой человек преклонного возраста, Ю.В., конечно, задумывался об уходе из жизни. Вспоминал слова Л. Толстого о том, что, когда думаешь о смерти, не жаль ничего – жаль только музыки. Я сказала ему как-то в ответ на это, что ведь там будет тоже музыка, может быть другая. Он ответил: «Ну, это уже такая философия…» Но спорить не стал. И я, продолжая разговор, сказала, что после ухода человека из этого мира жизнь продолжается, жизнь его души, что это доказано научно и об этом писала Н. П. Бехтерева в книге «Магия мозга и лабиринты жизни»: «Понимаешь, не бабка полуграмотная, а великий учёный – физиолог утверждает, что это так». Он ничего не ответил, глубоко задумался…

Во что же он верил безоговорочно и всегда? Он верил в человека! В огромные возможности его ума и души, которые он (любой человек, как он считал) может блистательно реализовать, если у него сильная воля. Он часто повторял: «Всё зависит от человека!» Считал, что очень важно найти своё предназначение, верил, что оно есть у каждого, и, когда я возражала: «Ведь у людей разные способности», - он отвечал: «Но ведь индивидуальность есть у каждого, значит, есть и призвание».

А ещё он верил в искусство, в его великую силу, преображающую душу каждого человека и весь мир! Всегда находил время и силы для общения с искусством и призывал к этому всех, в том числе, конечно, учеников. Вспоминал, как ходил во МХАТ с ребятами. Говорил о минутах, когда звучали аплодисменты после спектакля: «Они смотрят на сцену, а я смотрю на их лица». Он смотрел на их лица, преображённые впечатлением от гениальной игры актёров! Говорил, что культура от Бога, а цивилизация от дьявола, хотя необходимость многих достижений цивилизации, разумеется, понимал. Стремился постичь в искусстве всё, в том числе и то, что связано с религией. Живопись он очень любил и много о ней знал, но на иконы смотрел без глубокого понимания – купил большую книгу об иконописи, сказал, что хочет разобраться, и серьёзно эту книгу изучил.

Он верил в Россию, верил, что будущее России прекрасно, несмотря на все невзгоды и испытания. Глубоко любил русскую литературу, музыку, живопись, архитектуру, хотя знал и ценил, конечно, и произведения иностранных авторов. Любил русский язык, относился с нему очень бережно, придавая большое значение чистоте и правильности речи. Орфоэпические словари изучал всю жизнь и последний из них купил в 2007 году. В 80 лет его волновали проблемы правильного произношения русских слов!

Любил Москву, считал её прекрасной и неповторимой. Исходил её вдоль и поперёк, как он сам говорил. Значительную часть его богатой библиотеки составляли книги о Москве. Но, говоря о любимом городе, всегда добавлял, что для понимания Москвы нужен особый взгляд: её красота, порой неброская, незаметная, скрыта от поверхностного восприятия.

Да, он многое любил. На этой любви и строилась его вера. Любил активно, деятельно, с полной самоотдачей. Часто повторял слова О. Мандельштама: «И море, и Гомер – всё движется любовью…»