Да, конечно, жизнь изменилась. Люди, которые живут сегодня, сильно отличаются от тех, которые жили тогда, когда я начинал. Очень многих вещей вы не видели, не знаете, и слава богу. Я ведь приехал работать учителем на Украину, которая до этого была оккупирована немецко-фашистскими захватчиками три года, и многие ребята, с которыми я там общался, они же все это видели. Они помнят виселицу, которая была в этом селе, помнят девочку, которая на этой виселице висела. Они такие вещи рассказывали, что можно было с ума сойти. И поэтому их отношение к жизни и к людям было другим, чем сейчас. Они мне рассказывали про полицаев: это те сравнительно молодые люди, которые служили у немцев карателями. Причем некоторые были их же односельчане. Это было страшно, это было очень страшно. 

Потом, когда я вернулся в Москву, это был 1955 год – кошмар: ничего нет в магазинах. Я получал зарплату, и мне не на что было её потратить, нечего было купить, её никак нельзя было реализовать. Сейчас люди думают о деньгах, а раньше люди не о деньгах думали, а о вещах. Что, где и как достать. Это откладывало свой отпечаток и на взрослых людей, и на детей. Это все было, да. 

И всё-таки было много прекрасных детей, которых я помню, вижу их глаза, их улыбки, их лица, их походку, их голоса – я всё это помню! Это был класс московских ребят 1945 года рождения – первое уже послевоенное поколение. До этого школа была мужской, а тут как раз произошло слияние, в класс пришли девочки, и ребята расцвели… А какие ребята были, как мы работали, как мы дружили, как мы жили вместе! Приходили ко мне домой по субботам, по воскресеньям. Я тогда жил на Арбате в коммунальной квартире. Мы с ними засиживались в кухне допоздна, и потом они оставались ночевать. У нас была двенадцатиметровая комната, там они все спали на полу. Это было самое счастливое время в моей жизни! 

Помню, как я их водил в театры: в Художественный театр, в Малый театр. Много спектаклей мы с ними посмотрели. Как мы делали? Все шли, и под мышкой у каждого была газета. Я спрашиваю: «Все газеты взяли?» – «Все взяли». Приходили в театр (во МХАТе ещё много знакомых у меня было, поэтому мы ходили бесплатно), поднимались в бельэтаж, расстилали газеты на ступеньках и смотрели спектакль. 

Однажды мы пришли на спектакль «Мария Стюарт» Шиллера в переводе Пастернака. Расположились, уселись со своими газетами на ступеньки, вот-вот должно начаться представление. И в это время откуда-то снизу, из партера, начались хлопки. Мы решили, что зрители хлопают, чтобы открылся занавес. Но потом отдельные хлопки перешли в аплодисменты, аплодисменты превратилось в самую настоящую овацию. И мы кинулись к барьеру бельэтажа, посмотреть, что там внизу. А там такая картина: в проходе стоял Борис Леонидович Пастернак, рядом с ним был Борис Николаевич Ливанов и ещё несколько человек. И весь зал ему, Пастернаку, аплодирует. 

А Пастернак стоял в этом проходе растерянный, смущенный, приложив руки к своей груди и как-то неловко себя чувствовал. Не знал, что ему делать, как реагировать на происходящее. Он слегка кланялся в ответ. И эта овация продолжалась достаточно долго. Так я в первый и в последний раз видел живого Пастернака. 

Думаю, Борис Леонидович не до конца сам осознавал свою роль и свое значение в русской культуре. Мне казалось, он стоял тогда и думал: «Чего они хлопают? Что случилось? Почему именно мне они хлопают? А может они хлопают Ливанову?» Такое у меня тогда сложилось впечатление. И вот он, небожитель, стоял, страшно смущенный, а мы хлопали, хлопали, хлопали. Пока он не уселся и не начал смотреть спектакль. 

Это 1957 год, остатки старого МХАТа. То было одно из первых представлений «Марии Стюарт». Но не премьера, а третий или четвертый показ. И мы смотрели этот великолепный спектакль. Потом мы пришли смотреть его второй раз, но уже, конечно, не было Пастернака. Потом третий. Мы три раза смотрели «Марию Стюарт». Марию играла Тарасова, Королеву Елизавету играла Степанова, а Мортимера играл Массальский. Такое удовольствие получали, колоссальное удовольствие! 

Я водил ребят по театрам и старался знакомить со всеми, с кем мог. Вот сидит Игорь Ильинский, я подхожу и говорю: «Игорь Владимирович, это мои ученики! Познакомьтесь, пожалуйста, с ними». Или знакомил с Михаилом Ивановичем Жаровым. Когда-то после войны я был в Доме Актера председателем секции зрителей, а Жаров был председателем художественного совета, поэтому я с ним много сталкивался. Водил ребят знакомиться со старухами Малого театра: Варвара Николаевна Рыжова, Евдокия Дмитриевна Турчанинова, Александра Александровна Яблочкина, Вера Николаевна Пашенная. Я столько наговорил про них, что когда они шли, они думали, что вот сейчас свершится чудо. Я говорил: «Ребята, чудо, безусловно, свершится». Варвара Николаевна играла няньку Фелицату в пьесе Островского «Правда – хорошо, а счастье лучше», а Барабошеву играла Евдокия Дмитриевна. И мои ребята получали такое удовольствие во время спектаклей, потому что помнили, на что именно нужно обратить внимание. А потом они начинали клянчить: «Давайте второй раз пойдем». И мы с ними по два, по три раза ходили. Ребята после спектакля аплодируют и смотрят на сцену, а я смотрю на их лица – как они меняются. Они посмотрели спектакль и в чем-то стали другими. Мне очень хотелось приобщить их к большой, настоящей культуре. И я делал всё возможное. 

А потом умер Борис Леонидович Пастернак. Хорошо помню тот день 30 мая 1960 года. Я узнал об этом в 7 утра и тут же позвонил Тане Касьяновой, она была нашим комсоргом. Позвонил и говорю: «Танечка, нужно срочно собрать наш класс». А ребята уже все на каникулах, ведь 9 класс – экзаменов не было, экзамены были в 8-ом и в выпускном 10-ом. Она услышала мой голос и спросила испуганно: «Что-то случилось? С Вами? С кем-то из наших ребят?» Я ответил, что нет, со мной все в порядке, но нужно собрать класс. У вот в 12 часов дня в 37 школе в нашем 13 кабинете на втором этаже у нас встреча. Прихожу – все на своих местах, кроме пары человек, которых не было в Москве. И все внимательно на меня смотрят. Я им говорю: «Ребята, сегодня ночью скончался великий русский поэт Борис Леонидович Пастернак». Сказал – и ком в горле, не могу продолжать, пауза секунд десять. И тут Игорёк, Игорь Корлас, он сидел за первой партой, начинает подниматься. Я сначала не понял, зачем он встает – подумал, он хочет что-то спросить. Но за ним и другие начали вставать. Тогда я понял, что они хотят сделать. И у нас была минута молчания. 

Они стоят, и я стою. И у меня слезы. По двум причинам. От смерти Пастернака и от того, что они сами это сделали – сами! Я не призывал их к этому! Значит, что-то я в них сумел заронить. Я не говорил: «Ребята, давайте почтим память…», я же ни слова им не сказал, они сами догадались, как нужно поступить. Меня это очень сильно удивило и тронуло. Я тогда подумал, всё-таки моя жизнь с ними недаром прошла, недаром, нет. Они меня поняли.

Потом мы начали читать стихи. И я сказал, что собираюсь поехать на похороны в Переделкино. Если кто-то тоже захочет поехать, то в назначенный для похорон день я буду их ждать у пригородных касс на Киевском вокзале. Похороны были 2 июня 1960 года. Нас собралось 14 человек! 14 человек из 33. Многих не пустили родители, испугались. Пастернак в то время был в опале. Это был уже не тот Пастернак 57 года, когда ему аплодировал весь зрительный зал, это было уже совсем другое время. Но я удивился, что так много ребят пришло. Думал, будет меньше. 

И мы поехали в Переделкино. Уже на подходе к дому были слышны звуки рояля. Мы зашли дом, гроб стоял на первом этаже, мы положили цветы на гроб. В соседней комнате стоял рояль, за роялем попеременно играли Святослав Рихтер и Мария Вениаминовна Юдина. А потом этот гроб подняли на плечи и понесли на переделкинский погост. Я шел и читал про себя:

Прощай, лазурь преображенская
И золото второго Спаса,
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.

Та длинная процессия за гробом запомнилась надолго. Помню многих. Лидия Корнеевна Чуковская, Ольга Федоровна Берггольц, Вениамин Александрович Каверин, Михаил Дудин, Паустовский, совсем молодой Вознесенский и многие другие. У открытой могилы выступал Валентин Фердинандович Асмус, профессор философии московского университета, близкий друг дома Пастернака. Помню, читали «Гамлета»:

Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить - не поле перейти.

А еще на похоронах были какие-то непонятные дядьки в штатском, которые всё время толкали и гоняли моих ребят: «Вместо того, чтобы учиться, вы шляетесь по похоронам». Нас запомнили. И потом, через какое-то время, началось самое неприятное. Ребят по одному вызывали в бюро комсомола и там «прорабатывали» – как вы могли туда пойти, вы же комсомольцы! Меня в райкоме партии возили лицом по столу за то, что я «не туда веду молодежь». И мне было очень неловко перед родителями этих ребят. Это же я привел их туда.

На бюро райкома сидели какие-то дядьки, тетки и меня спрашивали: «Какую задачу вы перед собой ставили, когда пошли на похороны Пастернака?» – «Задачу? Скажите, пожалуйста, а какую задачу вы ставите перед собой, кода идете на похороны близкого человека?» – «Позвольте! Так Пастернак, оказывается, ваш близкий?!» – «Да что вы! Я его видел один раз в жизни. И то издалека» – «Тогда почему вы называете его близким?» – «Пастернак для меня дорог как для любого человека, который любит поэзию. Он великий русский поэт!» – «Ну тоже мне, хм, великий… Может быть, талантливый, это еще можно допустить. Но "великий"?…» Я говорю: «Он не просто великий поэт, он - гений» – «Да ну что вы!» Переубедить их я, к сожалению, не смог. 

Потом мне вынесли выговор и настучали во все инстанции. Коллеги-учителя не все, правда, но очень многие тоже меня осуждали, некоторые вполне искренне. Дмитрий Дмитриевич Фомин, директор нашей школы, был человек хороший, но неумный. Он меня тогда поддержал, но, к сожалению, так и не понял. «Юра, ну зачем ты портишь свою биографию?» – «В какой мере я могу её испортить?» – «Ну зачем же ты взял ребят туда?» – «Дмитрий Дмитриевич, я не сомневаюсь ни одной секунды, что я поступил правильно. Наступит время, и вы сами это тоже поймете». Но, когда наступил 1990-й год, его уже, к сожалению, не было на свете.

Если спросить меня сегодня, почему я так тогда поступил, я отвечу – по убеждению. Я не могу ему изменить. Иначе это не убеждение, а что-то другое. Можно менять какие-то мысли, да, но если это выношенное убеждение, с которым ты прожил всю жизнь, то ты не можешь его изменить только потому, что в обществе сложилось другое мнение. Я был тогда абсолютно уверен, что я прав. Что ребят надо именно таким образом воспитывать. 

В моем убеждении меня тогда укрепили еще слова Эренбурга, которые он произнес на встрече с читателями в Политехническом музее. Это было за несколько месяцев до этого, еще при жизни Пастернака, но когда тот был уже в опале и поддерживать его было опасно. Кто-то из зрителей задал Эренбургу вопрос о Пастернаке, и тот ответил, что это без всякого сомнения великий русский поэт и прочитал его стихи. Эти слова Эренбурга укрепили мою убежденность. 

Единственное, чего я боялся тогда, что меня отлучат от педагогики. Запретят преподавать. Но меня поддержал учитель истории того же класса, который работал в РОНО. Он ездил в райком, в чем-то их убеждал, и в итоге все закончилось благополучно. 

 

Post Scriptum

Прошло 30 лет. Я уже директор 43 школы. Совсем другая эпоха. 1990 год. Райком партии присылает мне пригласительный билет в ложу Большого театра на столетие со дня рождения Пастернака. Теперь уже «великого русского поэта»! Смешно? Смешно. Я храню и всем показываю теперь этот пригласительный билет как такую «усмешку истории». 

Тут дело было еще в том, что у нас в 43 школе учился сын кинорежиссёра Сергея Соловьёва – Митя, я его учил. И это его родители сделали так, чтобы мне прислали это приглашение. И я туда пошёл.

Вел вечер Андрей Вознесенский, он был знаком и очень близок с Пастернаком. И вот, в антракте между официальной частью и концертом ко мне подходит незнакомая пожилая женщина. "Юрий Владимирович, я мама Саши Михайлова, вашего ученика из 37 школы. Я только сейчас поняла, как важно было то, что вы тогда сделали для наших детей. А ведь я тридцать лет назад не пустила своего сына с вами. Я испугалась. Простите меня, пожалуйста..." 

 

Юрий Владимирович ЗАВЕЛЬСКИЙ

Рассказ собран из трех источников:
1. Фильм Ассамблея ТВ "Вишневый сад Завельского" 2011 года
2. Интервью 2012 года
3. Интервью 2017 года
4. Рассказ в Малом зале 26.09.2017 после премьеры фильма "Юрьев день"

Текст подготовили Мария Рощина и Сергей Павловский