Записки
мужа учителя литературы
/литература на
уроках и в жизни/
Традиция точного описания места собственного погребения, расположенного в непосредственной близости от источника поэтического вдохновения, как и все в русской литературе, пошла от Пушкина с его Святыми горами:
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне всё б хотелось почивать.
Над могилой Лермонтова в родных Тарханах "темный дуб" действительно "склоняется и шумит". А по узким тропинкам сельского переделкинского кладбища, "имбирно-красного" по осени, "толпа" действительно может пройти только "врозь и парами". Переделкино каждым своим стволом до сих пор дышит Пастернаком:
Я кончился, а ты жива.
И ветер, жалуясь и плача,
Раскачивает лес и дачу.
Не каждую сосну отдельно,
А полностью все дерева
Со всею далью беспредельной,
Как парусников кузова
На глади бухты корабельной.
И это не из удальства
Или из ярости бесцельной,
А чтоб в тоске найти слова
Тебе для песни колыбельной.
Есть и у Ахматовой стихотворение про Комарово:
Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет.
И голос вечности зовет
С неодолимостью нездешней.
И над цветущею черешней
Сиянье легкий месяц льет.
И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда…
Там средь стволов еще светлее,
И всё похоже на аллею
У царскосельского пруда.
К концу жизни Ахматовой Комарово - это дачный поселок на берегу Финского залива, отстоящий к северу от Ленинграда примерно на такое же количество верст, на которое к югу от Санкт-Петербурга находилось Царское село ее юности. Литературное Комарово - аналог подмосковного Переделкино, но победнее. Тут не было капитальных писательских дач, а только пять совсем небольших дощатых летних домиков. Каждый из которых сдавался на лето тому или иному писателю за небольшую плату. На мемориальной доске кроме Ахматовой ещё десятка два имён, живших там же в другие годы. Действительно, "скворешни".
Этим летом мы с Сашей впервые побывали в Комарово спокойно, без спешки. Бросили машину у платформы электрички и бродили по дорожкам поселка. Бывшие литературные дачи сейчас в частной собственности, никакого музея нет, но на территорию пока можно беспрепятственно зайти и даже немного посидеть на том самом крыльце, где когда-то сидел Бродский и другая гостившая у Анны Андреевны молодежь. Как раз от литературных дач начинается дорога из поселка на Комаровское кладбище. Это всего километра полтора, не больше. Анна Андреевна ходила в лес именно по этой дороге. Мимо кладбища и дальше, туда, где заросшее тростником лесное Щучье озеро. И если сегодня пройти пешком тем же маршрутом, то по пути можно успеть сделать ряд важных открытий.
Саша читает мне "Здесь все меня переживет" и говорит, что это даже хорошо, что нет музея и что дача жилая - на окнах за занавесками чья-то мебель, горит лампа, а перед входной дверью детский велосипед. Здесь и правда все ее пережило - жизнь в этом сосновом поселке продолжается. Только когда я раньше читала это стихотворение, то строчку "дорога не скажу куда" воспринимала, как некоторое ахматовское кокетство. И только теперь, оказавшись здесь, поняла, что "не скажу куда" - потому что сказать страшно, что это дорога на кладбище. На кладбище, на котором она и будет похоронена.
Я отвечаю, что когда впервые оказался в Переделкино и понял, что из окон Пастернаковского дома через осеннее скошенное поле открывается вид на мокрый холм кладбища с его могилой, то фразу "жизнь прожить - не поле перейти" понял совершенно иначе, чем до этого, - понял абсолютно буквально, кожей. И у Ахматовой в Комарово похоже. Понимаемое читателем как литературная метафора для самого поэта было совершенно прямым описанием того, что он видел своими глазами. Умение превратить собственную жизнь в метафору - видимо, это и есть поэзия.
P.S.
"Дорога не скажу куда" и правда "кажется нетрудной", когда вы идете по ней солнечным июльским полднем, катите коляску с уснувшим младенцем и читаете стихи. Светлый лес вдоль дороги полон сладкой черники, и вы начинаете ее есть - задержаться бы тут! Но нет, зачем-то возникает спешка - пошли скорее, посмотри, сколько уже времени, в Карелии будет ещё много черники, в другой раз поедим. Но только никакого "другого раза" потом никогда не бывает. Особенно на "кажущейся такой нетрудной" дороге, простой как "поле перейти". После Комарово мы объехали всю Карелию от Выборга до Сортавалы, но такой черники больше нигде не было.
Роняет лес багряный свой убор...
Только побывав в Михайловском осенью, пошуршав листьями по усадебным дорогам и послушав Сашу, вслух читающую стихи, наконец-то догнал несколько очевидных моментов хрестоматийного "19 октября 1825 года".
1. Кольцевая композиция.
В стихотворении так много знаковых мест ("прекрасен наш союз", "служенье муз не терпит суеты", "наставникам, хранившим юность нашу", "я пью один" и т. д.), что они сбивают с толку, и кольцо теряется. Чтобы разобраться, надо прочитать только начало и только конец, без всего остального.
Начало:
Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку
Конец:
Как ныне я, затворник ваш опальный,
Его (день) провел без горя и забот
Почему в начале "печален", а в конце "без горя"? Что поменялось? Отчего лирическому герою стало легче? (Кроме вина).
Опальный поэт находится в ссылке и тоскует по своим друзьям. Вспоминает одного, другого, третьего, размышляет о дружбе в целом, мечтает о будущей встрече. Ссылка непонятно когда закончится, но будущая встреча ведь возможна? Возможна. Возможна, пока и друзья, и он сам живы. И тут вот этот неожиданный финальный разворот:
Кому ж из нас под старость день лицея
Торжествовать придется одному?
Несчастный друг!
Вслед за Эйдельманом я тут всегда вспоминал о Горчакове. Но дело-то совсем не в Горчакове! Он тоже только сбивает с толку. Начав со своего одиночества в ссылке и глуши, герой переносится воображением в одиночество совершенно иного порядка - одиночество старости. Когда друзья не просто далеки и недоступны, а когда их и вовсе уже нет на свете. И в сравнении получается, что твоя "печаль" это далеко ещё не настоящее "горе".
Мысль не бог весть какая хитрая - если тебе плохо, то вспомни о тех, кому ещё хуже. Но безотказная, универсальная. И Пушкина, видимо, не раз выручавшая. Потому что если Воображение было даровано ему природой, Честь - воспитанием, то Волю он развил в себе сам. В том числе и удерживая себя от уныния темными и пустыми осенними деревенскими вечерами.
2. Про царя
В 18 лет, сразу по окончании лицея, попав в компанию будущих декабристов Тургеневых, Пушкин пишет Оду "Вольность":
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу
После этого ссылка на юг, затем в псковскую деревню, и уже в 26 лет Пушкин пишет вот так:
Ура, наш царь! Так выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал лицей
Вспоминаются стихи поэтов советской эпохи, когда им требовалось начать печататься или перед ними стоял адский выбор между позором и свободой близких. Вспоминаются, но лишь затем, чтобы почувствовать разницу. Строки Пушкина не назовешь верноподданническими, они скорее нахальны. Что значит "простим?" С точки зрения любого фельдъегеря XIX века - а кто ты сам такой, господин сочинитель, чтобы выписывать прощения государю?! Для потомков вопрос так, конечно, давно не стоит, и у Пушкина есть право судить всех своих современников. Для нас важнее метаморфоза его внутреннего мира. Годы ссылки не прошли даром - между призывом к смерти детей и призывом к прощению разница существенная.
Строфа эта, конечно, автором не предполагалась к печати, но можно заметить, что не в реальном, а в текстовом пространстве, в некотором вневременном смысле Пушкин со своим прощением 19 октября успел при жизни. Его главный обидчик, Александр Павлович, оставит этот суетный мир спустя всего месяц, 1 декабря 1825 года.
Как писал Эйдельман, в самом первом, Пушкинском наборе Лицея должны были учиться младшие братья царя. Вся русская история могла бы пойти иначе. Не вышло. Объяснили, что Лицей в чем-то там не дотянул до высочайшего статуса Романовых. Впрочем, дальнейшее показало, что, в отличие от Царскосельского Лицея, до высочайшего статуса не дотянули как раз сами Романовы.
3. Четыре друга.
На стене одной из комнат Михайловского дома-музея висят портреты четырех лицейских друзей, которых Пушкин повстречал на Псковской земле - Пущин, Горчаков, Дельвиг и Кюхельбекер. Первых троих в 1825 году, во время ссылки, а Кюхельбекера через два года, в 1827. Поразительно при этом то, что в стихотворении "19 октября 1825" уже упомянуты все четверо и именно в таком порядке - Кюхельбекер последний! Про встречи с первыми тремя рассказано, как о свершившемся факте:
Троих из вас, друзей моей души,
Здесь обнял я. Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил
А обращение к Кюхельбекеру звучит в форме приглашения к встрече, в форме предположения, что именно он станет следующим:
Я жду тебя, мой запоздалый друг —
Приди; огнем волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи;
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви
И они действительно встретились спустя два года! Но о Шиллере поговорить не успели, встреча получилась короткой. Арестованного за участие в восстании декабристов Вильгельма Кюхельбекера перевозили из Шлиссельбурга в Двинскую крепость, и по дороге на почтовой станции они случайно столкнулись с Пушкиным. Вот фрагмент рапорта фельдъегеря:
"...вдруг бросился к преступнику Кюхельбекеру некто г.Пушкин и начал после поцелуев с ним разговаривать. Я, видя сие, наипоспешнейше отправил как первого, так и тех двух за полверсты от станции, дабы не дать им разговаривать. Тогда г.Пушкин кричал и, угрожая мне, говорил, что по прибытии в С.-Петербург в ту же минуту доложу его императорскому величеству как за недопущение распроститься с другом. А преступник Кюхельбекер мне сказал: это тот Пушкин, который сочиняет."
"Пушкин, который сочиняет", сочинил немало. В том числе и совершенно универсальное стихотворение для любой компании одноклассников - "19 октября 1825 года". О дружбе, о радости и необходимости встречаться до того, как кто-нибудь из друзей умрет или окажется в кандалах.
Бумажные книги - как домашние питомцы, людям трудно с ними расставаться, они не могут их просто выбросить, а стремятся передать в хорошие руки, найти им новых хозяев. Бумажные книги теперь часто становятся элементами декора. Вот и в вологодской гостинице "Библиотека", что на улице Чернышевского, решили "что делать" с ненужными бумажными книгами. Причем дизайнеры подошли к этому вопросу весьма вдумчиво. Так собрание сочинений Достоевского провокационно соседствует с менорой, многотомник Дюма служит подставкой для горшка с цветами, а прибитый гвоздем к стене том Есенина, открытый на странице "До свиданья друг мой, до свиданья", вполне можно назвать инсталляцией, объектом современного искусства.
Если присмотреться внимательнее, можно заметить, что книга не прибита гвоздем, а прикручена к стене саморезом. Странное слово само-рез. Звучит как самострел. "Самострел" - это когда солдат, чтобы не идти в бой, стреляет сам в себя, несильно себя раня. Такая отчаянная форма дезертирства.
Есенин писал эти стихи в ночь самоубийства. Тоже своего рода форма отчаянного дезертирства. Считается, что не найдя в гостиничном номере чернил (а инсталляция с книгой, напомню, находится в гостинице), Есенин разрезал сам себе (само-рез) руку и кровью написал "До свиданья, друг мой, до свиданья".
Получается, что к стене прибиты не просто какие-то стихи, а стихи, написанные кровью из рук поэта. Это как повторно пробитая плоть, плоть уже не самого автора, но его книги. Ну да, если называть вещи своими именами, то прибивать ставшие ненужными книги к стенам ради украшения - это и есть распятие поэзии. А лучше всех распятие поэзии описано как раз у Есенина. Поэтому именно он и выбран для инсталляции.
Привязало, осаднило слово
Даль твоих времен.
Не в ветрах, а, знать, в томах тяжелых
Прозвенит твой сон.
Всколыхнет он Брюсова и Блока,
Встормошит других.
Но все так же день взойдет с востока,
Так же вспыхнет миг.
Не изменят лик земли напевы,
Не стряхнут листа...
Навсегда твои пригвождены ко древу
Красные уста.
В великой русской литературе есть такой архетипичный образ - на берег Волги/Днепра/Оки выходит некоторая Катюша и, тоскуя по недоступному мужу/жениху/любовнику, заводит следующую песню:
"Отчего люди не летают, как птицы? Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела."
Восходит эта традиция, как и многое в русской литературе, разумеется, к "Слову о полку Игореве":
Обернусь я, бедная, кукушкой,
По Дунаю-речке полечу
Возможны и варианты, где лететь предлагается не самой героине, а только ее "песенке девичьей".
Так или иначе, но сам вопрос о причине невозможности перемещения человеческих тел по воздуху многие столетия оставался без ответа, и от того считался риторическим. Однако в самом начале XXI века исчерпывающий ответ на него все же был дан нашим современником Сергеем Шнуровым:
А люди не летают, не летают как птицы
От того что отpастили большие ягодицы
Нам может остро не нравится стиль, язык, чуждая манера, но если некто даёт ответ на вопрос, который классическая русская литературы поставила 150 лет назад, и за эти 150 лет никто более четкого ответа не сформулировал, то неизбежно такой автор встаёт в один ряд с предыдущими. Свято место пусто не бывает.
Карантин обернулся отличной возможностью побывать на Сашиных уроках по последним главам «Онегина». Очень непривычный формат наблюдения за учебным процессом, когда ты смотришь не с задней парты, а находишься к учителю ближе его учеников. И одновременно это очень непривычный формат общения с собственной женой, когда вы сидите целый час за одним столом в метре друг от друга, а она при этом вовсе не с тобой, но так вдохновлена, что ты чувствуешь близость совсем иной природы, не метрическую, не чувственную, а ту самую высокую близость, которой близок нам, например, автор этих строк, строк о том, что нет вернее способа двум людям понять друг друга как через восприятие одного и того же текста:
Хранили многие страницы
Отметку резкую ногтей;
Глаза внимательной девицы
Устремлены на них живей.
Татьяна видит с трепетаньем,
Какою мыслью, замечаньем
Бывал Онегин поражен,
В чем молча соглашался он.
На их полях она встречает
Черты его карандаша.
Везде Онегина душа
Себя невольно выражает
В конце урока по Седьмой главе Саша спрашивает: «Есть ли вопросы?», вопросов нет. Один только мальчик тянет руку: «Скажите, пожалуйста, я давно хотел спросить. Вот Вы говорили, что Пушкин публиковал роман по главам в разные годы, и написаны они были совершенно в разных местах, он их пересылал издателям. А вот мне интересно, как эти издатели ему деньги переводили?»
Я чуть не падаю со стула, рискуя с треском обнаружить свое инкогнито. Вопрос современного подростка в современных условиях совершенно понятен – ну и правда ведь интересно, как именно работал самый знаменитый в России «самоизолировавшийся» на своей самой знаменитой «удаленке». Все так, но, наблюдая, сколько душевных сил нужно, чтобы подготовить и провести только один такой урок, отчетливо понимаю, какое великое терпение требуется, чтобы не взорваться от диссонанса, а со сдержанной улыбкой ответить что-то остроумное про карточку Сбербанка XIX столетия.
Восхищение терпением собственной жены – одно из необходимых качеств устойчивой семейной жизни. Потому что есть шанс, что это терпение относится и к тебе самому.
Тот факт, что тема трансформации дружбы в процессе взросления так похоже волновала людей совершенно различных эпох, самой универсальностью и вневременностью этой проблемы должен являться утешением любому, кто умеет читать.
|
ЗОЛОТОЙ ВЕК
|
РУССКИЙ РОК |
Тема дружбы и тема смерти в большом фруктовом саду русской литературы переплетены довольно густо. Ниже пример одной из возможных продольных срезок. Чтобы избежать случайной интерпретации автора, мы будем каждую узловую точку для надёжности прибивать двумя гвоздями - А и Б.
ВАРИАНТЫ ВЕТВЛЕНИЯ:
1. Герой и друг в будущем умрут
2. Герой умирает, друг остаётся
3. Друг умирает, герой остаётся
4. Друг спасает героя от смерти
5. Друг убивает героя
ПРИМЕРЫ:
1. «Герой и друг в будущем умрут»
ПУШКИН
А:
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь — как раз умрем
Б:
Друзья мои, прекрасен наш союз!
<..>
Пируйте же, пока еще мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто, дальный, сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут
********************************************************
2. «Герой умирает, друг остаётся»
ЕСЕНИН
А:
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Б:
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен
Сам не знаю, откуда взялась эта боль
********************************************************
3. «Друг умирает, герой остаётся»
СИМОНОВ
А:
Неправда, друг не умирает,
Лишь рядом быть перестает
Б:
Умер друг у меня - вот какая беда...
Как мне быть - не могу и ума приложить.
Я не думал, не верил, не ждал никогда,
Что без этого друга придется мне жить.
********************************************************
4. «Друг спасает героя от смерти»
ВЫСОЦКИЙ
А:
Если друг оказался вдруг
И не друг и не враг, а так
<..>
А когда ты упал со скал,
Он стонал, но держал
Б:
Пусть вечно мой друг защищает мне спину,
Как в этом последнем бою.
********************************************************
5. «Друг убивает героя»
МАЙК
А:
И когда за окном забрезжит рассвет, я скажу: "Не пора ли нам спать?"
И я постелю себе на полу, а тебя уложу на кровать.
И вот, когда, наконец, я засну, уняв предрассветную дрожь,
Ты встанешь и улыбнешься, как ангел, и вонзишь мне в спину свой нож
Б:
И, как у всех, у меня есть друг.
У него на стене повешен круг,
В круге нарисован мой портрет.
Мой друг заряжает духовой пистолет.
Он стреляет в этот круг, этот круг - мишень.
Он стреляет в него каждый божий день.
Я рад удружить ему -
У меня миллион друзей!
<…>
Вот так мы жили, так и живем,
Так и будем жить, пока не умрем,
И если мы живем вот так -
Значит, так надо!
********************************************************
Последняя строфа Майковской «Песни простого человека» вновь возвращает к самой первой Пушкинской. И все по-новой.
От Непрядвы до Угры сто лет, от Покрова 2014го до Покрова 2019го пять. В октябре вся русская природа "течет, грустит лениво и моет берега". Вот и мы с Сашей на годовщину свадьбы съездили наконец в Николо-Ленивец, что на реке Угре. А то все были, а мы нет.
Хорошее место. Больше всего напоминает Зону из "Пикника на Обочине" - куча хаотично разбросанных по лесам и полям совершенно непонятных, но затейливых штуковин. И названия почти как у Стругацких - Икающий лес, Штурм неба, Ведьмин студень, Вселенский разум, Пустышка, Штаны, Мясорубка и пр.
А когда в финале полного приключений пути выходишь на "скудную глину жёлтого обрыва" над рекой Угрой, а там внизу, на поляне огромный шар маяка на тысяче переплетенных ножек, то полное дежавю - ты же видел ровно эту картинку перед глазами, когда в шестом классе дочитал до последней страницы! Ведь это Шар, исполняющий желания, и вы вдвоем к нему спускаетесь. Одному туда никак, дойти можно только вдвоем. Идти нужно очень осторожно. Но ты вновь готов, не обращая внимания на опасности, стремглав нестись вниз по этой скользкой жёлтой русской глине туда, к нему, крича во все горло: "Счастья всем! Даром! И пусть никто не уйдет обиженным!"
Потому что счастье - это как раз та материя инопланетного происхождения, которую невозможно удержать внутри, копить или продавать, ее нужно раздавать даром, ею можно только делиться. И пять лет, и пятьдесят пять лет и пятьсот пятьдесят пять. Даром что ли жена твоя учитель литературы и уж чего-чего, а пятёрок не жалко.
"Рислинг и Токай" из песни Наутилуса кажутся наследниками "Лафита и Клико" из десятой главы "Евгения Онегина". В обоих ситуациях подчеркнутое парное именование вин служит для создания антуража тайной встречи. Только в одном случае это отчаянный антиправительственный заговор, а в другом - всего лишь привычный процесс соблазнения новой жертвы мастером слова, уставшего от своей опытности. Однако не стоит из этого сопоставления делать вывод, что люди за двести лет измельчали. Ведь герой, не желающий больше быть ни поэтом, ни мужчиной - как раз вполне достойный потомок Онегина, про которого известно, что "как женщин, он оставил книги".
Нашел на столе листок, спрашиваю Сашу "что это?" - "это задание по русскому языку для 6 класса, словосочетания на тему спряжения глаголов" - "Да? А мне показалось, это сюжет повести. Вот тут экспозиция, завязка, страсти, семейное счастье героев и тревожные ожидания."
Туманы стелются по лесостепи
Увидеться и влюбиться без памяти
Снег стал таять
Мы строим деревянную избу
Птица реет над полем
Он тяжело дышит
Темно-красные шторы в научно-исследовательском институте колышутся от ветра
Синеглазая девушка вертится перед зеркалом
Разделывать свиные отбивные
Смотреться в стеклянную вазу
Она прогуливается в безветренный день
Они держат серебряный шар
Высоконравственный недоросль движется навстречу просвещению
Они беспокоятся о проигрыше
Ярко-жёлтые звезды сияют на небе
Научно-технический прогресс ожидается
У него вовсе не здоровый вид
Когда ты женат на учителе великой русской литературы, то тебе некогда будет скучать в морозном Петербурге, ведь по пути столько дел - то в Столярном переулке нужно снять перчатки и негнущимися пальцами сфотографировать для 8А отметку того самого наводнения, что заставило Евгения залезть на льва, то самому залезать на того самого льва, чтобы понять - действительно ли с него виден Медный Всадник, то совершенно необходимо идти на полулегальную экскурсию по парадным домов на Разьезжей, где жили муж Лидии Чуковской и Настасья Филипповна. Но когда вы наконец доберетесь до теплого бара на углу Садовой и Мучного, и в ожидании заказа она начнет изучать сделанные за день фотки, то и сейчас не думай, что можешь расслабиться. "Смотри, ты тут похож на Свидригайлова!" Приходиться соответствовать: "Это который хотел на воздушном шаре в Америку улететь? Ну да, наверное, похож. А эти провода сверху - как его запутанные мысли".
Потом тихо открываешь текст романа и там, за пару страниц до знаменитой "баньки с пауками", находишь следующие слова героя: "За границу я прежде ездил, и всегда мне тошно бывало. Не то чтоб, а вот заря занимается, залив Неаполитанский, море, смотришь, и как-то грустно. Всего противнее, что ведь действительно о чем-то грустишь! Нет, на родине лучше..." Делаешь глоток горячего глинтвейна и думаешь - а ведь и правда лучше. Здесь всю твою грусть может смыть один счастливый морозный день, если рядом красавица-жена и великая русская литература.
«Когда весна придет – не знаю…»
Любовь почти всегда начинается с метафоры, образа, поэзии. У людей нормальных профессий это проходит. Но если один делает кино, а другая учит литературе, то как это может пройти – непонятно. Мы вместе уже пять лет, и накопленные за это время образы порой мешают жить, а писатели и их герои вызывают споры. Но я не знаю жизни полнее и ярче. Ведь образы, метафоры, сравнения тоже не стоят на месте, а живут параллельно с нами.
Как, например, "Весна на Заречной улице", про которую мы думали, потом нам пели ее на свадьбе "В моей судьбе ты стала главной, ты – одношкольница моя!", а потом мы сделали ее лейтмотивом фильма о 1543, нашей "родной улице". И только недавно я осознал, что эта песня из фильма, главная героиня которого – учитель литературы! В центре сюжета этой картины советская «школа рабочей молодежи», поэтому главный герой получается одновременно и старше своей возлюбленной, и ее ученик, что подчеркивает известный тезис «учиться никогда не поздно».
Несмотря на всю неестественность стилистики этот самый ранний фильм Оттепели («Весна» снята в 1956) всегда странным образом привлекал меня. Когда появился формат DVD, это был первый диск, который я купил. Когда я начинал работать на ТВ, то первое, что мне там выпало монтировать – небольшой сюжет о нем к юбилею Николая Рыбникова. Тогда от груза первой ответственности впечатление было столь сильным, что ещё целую неделю, когда я возвращался за полночь домой, мне мерещилось, что во всех дворах между Ленинским и Вернадского играют на гитарах "Весну на Заречной улице".
В этом фильме кино переплетается со школой. Иногда кажется, что все предопределено с самого начала, включая самые спонтанные случайности.
"И здесь, на этом перекрестке, с любовью встретился своей".
Это было на площадке перед актовым залом 14 декабря 2013го, ровно пять назад.
Самое красивое в русской поэзии название травы корнями переплетено с самым началом российской истории.
«Спит ковыль. Равнина дорогая,
И свинцовой свежести полынь…»
Есенинский спящий ковыль – от беспокойного ковыля Блока.
«И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль...
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль...»
А Блоковское «На поле Куликовом» – напрямую из «Задонщины» XV века, где тот же образ упомянут трижды:
«Ничто гораздо упилися у быстрого Дону на поле Куликове на траве ковыле! Побежи ты, поганый Момай, от нас по задлешью.», «И молвяше Ослябя чернец своему брату Пересвету старцу: «Брате Пересвете, вижу на теле твоем раны тяжкие, уже, брате, летете главе твоей на траву ковыль, а чаду моему Иякову лежати на зелене ковыле траве на поле Куликове на речьке Непрядве за веру крестьяньскую, за землю за Рускую и за обиду великого князя Дмитрея Ивановича»
Ну а роль Куликовской битвы в истории нашей страны всем известна. Точнее всего, мне кажется, она сформулирована у Льва Гумилева в книге «От Руси к России»:
«На Куликово поле пошли рати москвичей, владимирцев, суздальцев и т. д., а вернулась рать русских, отправившихся жить в Москву, Владимир, Суздаль и т. д. Это было началом осознания ими себя как единой целостности – России.»
Смешивать, не взбалтывая, алкоголь и поэзию человечество начало еще с античности и успешно продолжает до сих пор. Вино было и метафорой вдохновения, и синонимом легкости. Чем ближе к декадансу, тем чаще оно превращалось в образ губительной, а потому столь желанной отравы – Серебряный век довел этот градус до абсолюта: "А ты душа, душа глухая.. пьяным пьяна... пьяным пьяна", "Или как рощу в сентябрь осыпает мозги алкоголь". В войну это, конечно, символ жизни: "На два глотка вино ты раздели по-братски". Поэтам предпоследней эпохи свойственно возвращение к евангельской образности: «Она коснется рукой воды, и ты скажешь, что это вино», «И никто не хотел быть виноватым без вина».
А вот у Пушкина вино – это еще просто светлый вкус дружбы и свободы. И виной этому, разумеется, лицей.
Подымем бокалы, содвинем их разом!
Да здравствуют музы, да здравствует разум
Под стол ученых дураков —
Мы полем овладеем;
Под стол холодных мудрецов —
Без них мы пить умеем!
Эйдельман в своей знаменитой книге описывает, как лицеисты однажды сумели раздобыть ром, принялись его варить, но были уличены наставниками. Случился страшный скандал, приехал аж министр народного просвещения граф Разумовский. Трое - Пушкин, Пущин и Малиновский взяли вину на себя, хотя участников было больше (знакомая ситуация). Их чуть не отчислили и долго, много месяцев, мурыжили за этот проступок. У Пушкина об этом так:
Помнишь ли, мой брат по чаше,
Как в отрадной тишине
Мы топили горе наше
В чистом, пенистом вине?
Как, укрывшись молчаливо
В нашем темном уголке,
С Вакхом нежились лениво,
Школьной стражи вдалеке?
Закипев, о сколь прекрасно
Токи дымные текли!...
Вдруг педанта глас ужасный
Нам послышался вдали...
И бутылки вмиг разбиты,
И бокалы все в окно -
Всюду по полу разлиты
Пунш и светлое вино.
Но самое интересное, что, похоже, то был единственный случай реального употребления алкогольных напитков в Лицее, а все остальное – лишь умозрительно. То есть стихов о вине было написано куда больше, чем вина выпито. Может, в этом и есть одна из главных тайн поэзии – описывать желанное, но недоступное. Вот так заканчиваются пушкинские «Пирующие студенты»:
Но что я вижу? всё вдвоем;
Двоится штоф с араком;
Вся комната пошла кругом,
Покрылись очи мраком!
Где вы, товарищи? где я?
Скажите, Вакха ради.
Вы дремлете, мои друзья,
Склонившись на тетради.
Эйдельман замечает: "Смешно и скучно в веселых лицейских попойках видеть нечто вроде "общественного протеста", освобождения; но глупо было бы не видеть, что чаша, заздравный кубок, легко и небрежно переходит в вольность, даже символизирует ее".
Почему вино это символ свободы и вольности – понятно любому школяру. У всех так было. Только не у всех осталось. А вот в жизни и творчестве Пушкина удивительным образом глубокое и зрелое никогда не противоречит собственному юному и легкомысленному. И в Десятой главе, написанной спустя 15 лет, там, где про декабристов, мотив "вино-свобода" зазвучит вновь:
У них свои бывали сходки,
Они за чашею вина,
Они за рюмкой русской водки...
Лучше всего об этом сожженном месте великого романа сказано, конечно, в поэме у Ерофеева: «Все ценные люди России, все нужные ей люди - все пили, как свиньи. А лишние, бестолковые - нет, не пили. Евгений Онегин в гостях у Лариных и выпил-то всего-навсего брусничной воды, и то его понос пробрал. А честные современники Онегина "между лафитом и клико" (заметьте: "между лафитом и клико"!) тем временем рождали "мятежную науку" и декабризм... А когда они, наконец, разбудили Герцена... - Как же! Разбудишь его, вашего Герцена! - рявкнул вдруг кто-то с правой стороны. - Ему еще в Храпунове надо было выходить, этому Герцену, а он все едет!..»
Сначала эти заговоры
Между Лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры,
И не входила глубоко
В сердца мятежная наука,
Все это было только скука,
Безделье молодых умов,
Забавы взрослых шалунов,
Казалось ........
Узлы к узлам ......
И постепенно сетью тайной
Россия .........
Наш царь дремал. . . . .
Никита Михалков не экранизирует рассказ Бунина, а, скорее, отталкивается от него. Те, кто скажут, что фильм получился скучный, сюжета нет, и главные герои плохо играют, будут, наверное, правы, но режиссеру «Обломова» и «Неоконченной пьесы для механического пианино» не очень важно кому-то доказывать, что хороший фильм по русской классике он снимать умеет. Видимо, ему интереснее теперь что-то иное, чем просто хорошее кино, но сама история при этом вышла весьма поучительная.
После описанных в рассказе событий прошли годы, но бунинский безымянный поручик, как герой фильма «День сурка», продолжает в памяти снова и снова возвращаться в тот день своей жизни, когда мимолетное увлечение красивой женщиной забросило его в неведомый захолустный город. Только у героя голливудского фильма было бесчисленное множество попыток подумать, как прожить этот день правильно, а в русской истории финал заранее предопределен и, разумеется, трагичен. Поэтому, когда пройдет 10 лет, и остальные пленные офицеры разбитой армии Врангеля будут размышлять перед казнью о том, что же было сделано неправильно в глобальных масштабах всей рухнувшей Империи, поручик сосредоточится исключительно на вопросе – что неправильного сделал именно он и именно в тот свой бесконечный и мучительный «День сурка» в захолустном приволжском городке.
Он поймет это только в самые последние мгновения жизни, когда во взмахнувшем, чтобы подать сигнал к началу казни, молодом красном комиссаре узнает выросшего двенадцатилетнего мальчонку из того самого городка. Поручик шатался тогда в скуке и тоске по пристани, по базару, и в соборе ему попался мальчик-алтарник, который вызвался провожать господина офицера и показать ему окрестности. У этого мальчика не было рядом в жизни взрослого, с кем можно было бы всерьез поговорить, и он с жаром обратил на приезжего «благородного человека» весь пыл мучающих каждого в таком возрасте вопросов – о боге, о сомнениях, об опубликованной только что теории Дарвина. И, если бога нет, то все можно? Обыкновенный «русский мальчик» в определении Ивана Карамазова. Но бунинский офицер скорее всего не читал Достоевского, к тому же был так исключительно сосредоточен на отъехавшей поутру замужней незнакомке, на всех этих бесконечных летающих вуалях, смятых простынях и одеколонных запахах, что важности вопросов мальчика тогда просто не расслышал, не понял, не оценил.
И, если кратко резюмировать, о чем эта история, то можно сказать так – когда русские мальчики задают вопросы, надо на них отвечать. Иначе на них ответят другие.
Год стремительно заканчивается, и хочется успеть проводить все три его юбилея. Начну с первого.
ЮБИЛЕЙ №1 1917-2017
Пару месяцев назад наткнулся в лекции Дмитрия Быкова о Гумилеве на мысль о том, что революция 17го года — воплощенная мечта не самых последних людей России. Это заставляет задуматься о том, что внимательным надо быть не только к своим словам и делам, но даже и к мечтам.
Точная цитата из Дмитрий Быкова -
"Ведь в чем, собственно, главная проблема нашего отношения к Октябрьской революции или к «Октябрьскому перевороту», как мы теперь говорим? Мы никак не можем разделить два параметра. Кровь и грязь этой революции, этого красного террора, этой Гражданской войны, этого беспрерывного пыточного садизма «Чрезвычаек» — мы никак не можем отделить от великого эстетического проекта. Ведь это была революция художников, по большому счету, революция людей, которые хотели вынести искусство на улицы, людей, которые мечтали победить пошлость старого мира, людей, которые мечтали о революции прежде всего антропологической, о новом типе человека, о сверхчеловечности, и в этом смысле этот проект, разумеется, вызывает всяческое уважение. Другое дело, что как только признаешься кому-то вслух: да, мне очень нравится Октябрьская революция, как тут же тебе говорят: а как же вот «Чрезвычайка», а как же вот пытки?
К сожалению, мы до сих пор в плену того стереотипа, что русская революция — это была сплошная кровь и зверства. Русская революция — это была, говоря по-современному, «сбыча мечт» лучшей части человечества, как бы мы к этому ни относились. И художники, которые ее восприняли самым горячим образом, были не самые глупые люди своего времени. И Блок, увидевший Христа впереди Двенадцати, кое-что видел и показал нам это своим предыдущим творчеством. Почему же мы не хотим поверить ему в этом, хотя охотно верим ему, когда он видит Незнакомку в проститутке? Почему-то здесь наше доверие к его визионерству заканчивается, хотя именно здесь было его высшее прозрение. Ведь «сегодня я гений» — сказано о «Двенадцати», а не о «Незнакомке».
ЮБИЛЕЙ №2 1937-2017
Чем больше будет проходить лет, тем все меньше и меньше будут волновать конкретные имена и палачей, и жертв, и палачей-жертв одновременно, и конкретные названия лагерных точек, и конкретные пункты статей законов, и даже страшные вопросы – «для чего?», «зачем?», «за что?» – будут, наверное, терять остроту для новых поколений. Но вот тема немоты целого народа никогда никуда не уйдет, а будет висеть над всеми нами. Над каждым из нас.
Возможно, что именно об этом стихи Александра Величанского
* * *
Когда убили одного,
все спрашивали: кто? кого?
когда? с какою целью?
солдат ли? офицер ли?
Когда убили десять лиц,
все вслух позорили убийц,
запомнив благосклонно
убитых поименно.
Когда убили сто персон,
никто не спрашивал имен —
ни жертв, ни убивавших,
а только — наших? ваших?
Когда убили миллион,
все погрузились в смертный сон,
испытывая скуку,
поскольку сон был в руку.
ЮБИЛЕЙ №3 1987-2017
Перестройку я уже успел застать, правда ребенком. Помню смутно. Если не рассуждать о самой эпохе, а подумать – в чем было ее влияние лично на каждого из нас, то про себя могу сказать, что в целом это влияние было, конечно, положительным, устремляющим вверх и вперед. Кроме, пожалуй, одного момента. Я все же успел перенять привычку советского человека к лицемерию, то самое – «Одни слова для кухонь, другие – для улиц». Мы с одноклассниками во 2-3 классе легко могли с утра маршировать на линейках под портретами вождей, а после уроков часами сидя на школьном заборе рассуждать о том, что похоже на то, что «не только Сталин, но и Ленин...» и так далее. Это не казалось странным, потому что так делали все. И вот эта развитая тогда способность в одних случаях говорить одно, а в других другое не очень мне теперь в себе нравится.
Главный фильм Перестройки – «Ассу» я посмотрел с мамой ровно тогда, когда он вышел. Поэтому скорее впитывал, чем понимал головой, о чем он. Все эти сложные коррупционные схемы товарища Крымова в 10 лет были абсолютно непонятны, понятно было только самое главное – что при выборе между старым и новым человек всегда выбирает новое, даже если это «старое» надежно, крепко, умно, а «новое» довольно нелепо и несуразно. Желание обновления подсознательно и часто иррационально.
В этом году мы с Сашей пересмотрели «Ассу» и побывали в некоторых местах, где снимался фильм. Ялта за прошедшие 30 лет изменилась не сильно.
Если не считать «белой березы», то осознанно для меня Есенин начался не в школе, не дома, а почему-то в троллейбусе. Это был, наверное, класс шестой, когда я ехал домой по Ленинскому в 62-ом, и внимание всех пассажиров привлек не очень адекватный, не очень трезвый, не очень чистый, зато очень громкий человек на втором справа сидении (оно обращено назад по ходу движения, в «зал»). «Не жалею, не зову, не плачу...» от начал до конца, с неподдельной болью и дрожью в голосе. «Убили, убили Сережку Есенина большевики ваши *****! Такого поэта загубили, гады!!»
Я вышел из того 62-го троллейбуса так, как не выходил никогда ни из одного театра – это был настоящий культурный шок. Никогда прежде я такого не слышал, не представлял, что такое бывает. Повернул ключ в замке, бросил в коридоре портфель, подошел к книжному шкафу и вытащил хорошо знакомый том – его зеленый корешок постоянно маячил у меня перед глазами, но мне до этого дня не приходило в голову его открывать, тем более читать. «Все пройдет, как с белых яблонь дым». Я впервые в жизни сидел и читал стихи не потому, что мне их задали в школе или посоветовали родители. «Увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым». Мне было двенадцать лет, и в глазах стояли слезы от тоски другого человека о том, что ему скоро тридцать. «Этой грусти теперь не рассыпать звонким смехом далеких лет». Теперь мне сорок, и уже непонятно – о чем тут плакать? А тогда было понятно.
Вечером я впервые в жизни упрекнул своих родителей: «Что же вы мне никогда не говорили, что бывают такие стихи? Почему я узнаю о них от непонятного пьяницы в троллейбусе...»
На днях побывал на уроке литературы в 11В. Проходили «Человека из Сан-Франциско» Бунина. Последний раз я открывал эту книгу, когда сам учился в 11В. Отлично помню начало того урока – многоэтажный корабль, на нем богатый американец с семьей плывет в Европу шиковать, на корабле свет общества, но страшно все искусственно, даже пара молодых людей за деньги изображает перед скучающими миллионерами внезапно вспыхнувшую страсть пятый рейс подряд. Это помню, но что дальше было, о чем сам рассказ – как отрезало. Может, прогулял тогда следующий урок литературы, может, просто прослушал, что говорила Ирина Викторовна. И поэтому много лет бунинский рассказ находился у меня в голове где-то между «Мистером Твистером» и песней Наутилуса «Пока Титаник плывет». А оказывается-то, он о Вавилонской башне, которую каждая последующая цивилизация неизбежно продолжает строить, выдумывая снова и снова искусственную альтернативу подлинной жизни, в конечную реальность которой неизбежно возвращает человека только смерть, разрушая все выстроенные им внутри и вокруг себя башни.
«Не собирайте себе сокровищ на земле…»
И спасибо, что иногда выпадает шанс повторить пропущенный когда-то урок.
Сашины ученики натолкнули на несколько новых для меня мыслей о книге, в которой каждый год замечаешь какую-то новую грань.
1. Это книга для взрослых.
Одна из главных тем - это разница между мировосприятием ребенка и взрослого, но чтобы понять это, чтобы сравнить, нужно побывать хоть немного и тем, и другим.
2. Это книга о простых вещах. А поэтому, ее герой – ребенок.
Не потому, что взрослые не понимают простых вещей. Но потому что, взрослые понимают слишком многое – и простое, и сложное, и часто путают одно с другим. А ребенок понимает только простое. И поэтому ничего не путает. Есть двери, в которые можно войти, только пока не забил себе голову лишним или не вырос – евангельская фраза про детей «таковых есть Царствие Небесное» и вторящий ей кэролловский образ маленькой девочки, которой, чтобы попасть в Чудесную страну, нужно стать еще меньше.
3. Дружбу создает не столько общие сильные, но единоразовые переживания, сколько пусть и самые обычные, но регулярные.
Цитата – «А как это - приручить?» - «Надо запастись терпеньем, - ответил Лис. - Сперва сядь вон там, поодаль, на траву - вот так. Я буду на тебя искоса поглядывать, а ты молчи. Слова только мешают понимать друг друга. Но с каждым днем садись немножко ближе... Лучше приходи всегда в один и тот же час. Вот, например, если ты будешь приходить в четыре часа, я уже с трех часов почувствую себя счастливым. И чем ближе к назначенному часу, тем счастливее. В четыре часа я уже начну волноваться и тревожиться. Я узнаю цену счастью! А если ты приходишь всякий раз в другое время, я не знаю, к какому часу готовить свое сердце... Нужно соблюдать обряды.»
Может, поэтому именно школьная дружба такая крепкая. Потому что много лет подряд каждое утро, несмотря на погоду и настроение, ровно к 8.30, потом 9.15 звонок, потом в 9.25 обратно – и так далее. Так что все отлично знают, к какому часу «готовить свое сердце». Приручает на всю жизнь.
В конце мая мне довелось наблюдать в 1543 сцену расставания Саши с ее шестым классом перед летними каникулами. Некоторые из учеников подходили уже после урока сказать хорошие слова, это было очень приятно. Повторять их публично было бы нескромно, но пара из тех фраз уж очень засели у меня в голове. Тем более, что они характеризуют не столько Сашину работу в роли учителя, сколько самих учеников. Которые и раскрепощеннее нас, и мыслят иначе, чем мы, и замечают совершенно непредсказуемые вещи.
Фраза первая
«Александра Викторовна, мне так нравятся Ваши уроки литературы! Мне кажется, что Вы очень хорошо к ним готовитесь».
Фраза вторая
«Александра Викторовна, мне больше всего нравится, что Вы разрешаете на своих уроках думать не так, как Вы».
Вчера мне посчастливилось побывать у Саши (Александры Викторовны) на уроке в 6"г" и вместе с ней наблюдать удивительную трансформацию, наглядный этап взросления, происходящего резко, единомоментно. Так бывает крайне редко.
Шел последний урок четверти – заканчивали тему античных мифов чтением тематически сопряженных с ними поэтов Серебряного века и параллельно выставляли четвертые оценки, у кого-то эти оценки до последнего оставались нерешенными – а значит, было одновременно и радостно, и тревожно. Выучить нужно было несколько стихотворений, а спрашивали только одно – по выбору учителя. Кто-то читал хуже, кто-то лучше, кто-то хорошо, но тихо, а кто-то просто удивительно читал.
Она еще не родилась,
Она и музыка и слово…,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
Как журавлиный клин в чужие рубежи
На головаx царей божественная пена...
Почти касаясь клюва и когтей,
Обманутый тысячелетней сказкою,
С огнем и я играл, как Прометей,
Пока не рухнул на гору кавказскую.»
«Мне неизвестно, где я нахожусь,
что предо мной. Какой-то грязный остров,
кусты, постройки, хрюканье свиней,
заросший сад, какая-то царица,
трава да камни... Милый Телемак,
все острова похожи друг на друга,
когда так долго странствуешь; и мозг
уже сбивается, считая волны…
А дальше было так – все прочитали, всех оценили, четвертные оценки с подробным комментарием расставили, и осталось еще пять минут до конца урока. Кто-то сказал: «А можно я еще другое прочту, которое учил?» – «Ну конечно». Потом второй, третий. Энтузиазм нарастает. Но тут совсем некстати звенит звонок. И первая школярская реакция, можно сказать безусловный рефлекс, – схватить свой портфель и начать демонстративно складывать в него свои звонкие ручки-карандаши прямо поперек чтения твоим одноклассником Брюсовской «Медеи». Но стих не обрывается, он звучит сквозь поднявшийся шум –
Я ль, угодная Гекате,
Ей союзная, могла
Возлюбить тщету объятий,
Сопрягающих тела?
Выше, звери! хмелем мести
Я дала себе вздохнуть.
Мой подарок - на невесте,
Жжет ей девственную грудь.
Половина класса уже заражена порывом и продолжает тянуть руки, несмотря на перемену. Вторая половина в явном нетерпении и в уже полусобранном состоянии выжидательно смотрит на учителя. Александра Викторовна говорит: «Ну давайте, кто хочет, пойдет, а кто хочет еще почитать – пусть прочтет». И происходит невероятное, то, чего раньше никогда не бывало – школярство вдруг рассеивается, собравшиеся остаются, и не просто остаются, но тоже начинают тянуть руки и тоже читают-читают-читают. Не на оценку, не потому что надо, никто не заставляет, давно идет законная перемена, а они все читают стихи. И что самое удивительное – читают все лучше и лучше. И даже сами это замечают: «Надо же, а ведь когда не на оценку, получается лучше!» Кончаются стихи по заданной теме – «А можно я еще Пастернака? А можно я еще Цветаеву?» И поток льется… Как будто Кастальский ключ на несколько мгновений оказался не в Дельфах, а здесь, в 311 кабинете гимназии 1543. Это было настоящее маленькое чудо.
Да, с одной стороны – тут действительно все так удачно сошлось – и последний день четверти, когда уже некуда спешить, и только что расставленные четвертные – а значит, можно сделать полноценный выдох. Да и сами стихи были уже подробно разобраны на предыдущих уроках, и образы Эллады – все эти «списки кораблей», орел Прометея, нимфа Калипсо, драконья колесница Медеи – они не «еще абстрактны», но и не «уже полузабыты», а предельно актуальны, выстраданы октябрьскими уроками литературы. Поэтому эти стихи так интересно не только читать, но и слушать в прочтении одноклассников, что обычно дается сложнее. Да, с одной стороны, все это так – у чуда есть логическое объяснение, поэтому оно не совсем «чудо». И возможно, уже потом не повторится.
Но важно, что этот опыт в их жизни был и останется – они сами его сумели отрефлексировать: «А ведь оказывается, что когда не на оценку – получается-то лучше!» И я, думая о себе и своем классе в том же примерно возрасте, вспоминаю схожее ощущение – когда долго делал что-то, потому что это «надо» – как будто долго-долго бежал по полосе, размахивая руками, а потом вдруг, совершенно неожиданно для себя оторвался от земли. И оказывается, что уже тебя не заставляют, а ты летишь.
Это ощущение легкости рождается, мне кажется, именно в школе, и, возможно, оно в ней самое главное – важнее образования, как такового. А потом, с годами у многих уходит. Из крыльев сыпятся перья. И замечаешь, что снова просто идешь по полосе, потому что «надо». И когда звенит звонок, опять стремишься выбежать из класса, потому что так много дел и всегда спешишь. Всегда спешишь и ничего не успеваешь.
И может, от этого, глядя вчера на одухотворенные лица, так хотелось остановить мгновение.
«Останься пеной, Афродита...»
Горжусь своей женой. Блестящий финал трехлетней работы!
Диссертация – это и долгий упорный труд, и фантазия, и озарение, и бесконечный поиск нескольких золотых крупиц в тоннах макулатурного песка, и необходимость конструктивного общения с массой самых разных людей, и десятки бюрократических муторных дел, но самое, пожалуй, главное – это самодисциплина, умение мотивировать себя самостоятельно день за днем, месяц за месяцем, год за годом – ведь в этой деятельности нет ни строгих учителей, ни «двоек» или экзаменов, никаких начальников или заказчиков – все только сам, сам, сам. И каждый день искушение – «А, может, бросить все, кому это надо?»
Так что преодолеть все это – весьма тяжелая задача. Ну а уметь в самой ответственный и все решающий момент отбросить страх, волнение, и так уверенно, так четко и точно защищать свою точку зрения, отбиваться от всех вопросов, как будто за партами не профессора и кандидаты наук, а шестиклассники, да еще так широко и натурально улыбаться при этом – это уже не просто достижение, но и некий дар.
Горжусь своей женой.
Прекрасна жизнь, когда спадает такая ноша!
Хотя, как написано в классике -
«Достиженье только миг,
Только ключ от новой двери.
Наше сердце – проводник
К новой выси, к новой вере.»
/ Бартель в переводе Мандельштама, ЗМ-5 /