22 июня 2011 года

                                                                                                                          

        
                                                                                                                          

22 июня 2011 года. Этот день давно просвечивал сквозь горизонт моего сознания. Хотелось быть в этот день, а точнее, в эту ночь в каком-нибудь специальном месте, встретить восход. Больше всего, конечно, хотелось в Брест – там, если выйти из крепости через Холмские ворота и повернуть направо, есть небольшой спуск между двух склонившихся ив к сонно-журчащему Бугу. Там можно было бы сесть на берегу и смотреть-смотреть-смотреть на несущиеся струи. 

В Брест не вышло, а эта ночь рисовалась все равно какой-то особенной, то есть такой, которую нужно особенно провести – хотя бы сесть в высокую траву под насыпью Киевской железной дороги с бутылкой водки и Рио-Ритой в каком-нибудь маленьком транзисторе. 

Потом оказалось, что в Москве на Поклонной горе проводится специальная акция «Вахта памяти». И хотя Поклонная гора ассоциировалась всегда только с пивом, фонтанами, распущенной неокремлевской молодежью и помпезно-формальным музеем, но все-таки я решился попробовать.

Народу в этот ранний час собралось немало, около четырех сотен. И это было не единственное место в Москве в ту ночь – люди собирались у кремлевской стены, на Воробьевых горах и т.д. Рамки металлоискателя, оцепление, милиция, скорая, камеры, корреспонденты, при входе тебе дают свечу, а вокруг Вечного огня стоят люди. По краю кто-то шутит, подхожу ближе к огню. Ребята в кадетской и курсантской форме, а также участники поисковых отрядов из разных городов, молодые люди и девушки 18-20 лет со спокойными одухотворенными лицами, все смотрят на пламя огня. До четырех утра остается десять минут.

Десять минут молча смотрю в огонь. Что будет дальше? Не знаю, кто организаторы, что они будут делать, что говорить? Экран, колонки. А что бы делал я на их месте? Не знаю. В голове только штампы – речь Молотова, «Священная война», воспоминания ветеранов, письма с фронта, стихи Симонова и Твардовского, песни Окуджавы, метроном – минута молчания, возложение венков, «Журавли». А может, они придумают что-то оригинальнее. Десять минут мы смотрим на огонь, четыреста пар глаз смотрят одновременно на вздымающееся, разрывающееся на части и исчезающее пламя Вечного огня. На самом деле, это были лучшие минуты.

Ровно в четыре часа экран зажегся, понеслась заставка акции, замогильный голос протрубил: «Памяти наших отцов и старших братьев, памяти солдат и офицеров Советской Армии...» Почему Советской, почему не Красной? Каких братьев? У собравшихся тут воевало поколение прадедов, если не прапрадедов. На экране возник актер, который начал нести что-то уже совсем невразумительное «Вечная слава героям! Вечная слава! Вечная слава! Вечная слава героям! Слава героям! Слава!!» Это, видимо, стихи. Актера сменила актриса. Актрису сменил другой актер, неведомый мне, но, видимо, популярный. Объединяло их то, что все они плохо читали плохие стихи. Когда же пошло пятое стихотворение, я подумал, что это неспроста, что сложно, даже при всем желании, найти столько плохих стихотворений о Великой Отечественной войне. Тогда я догадался, что автор у них один, и это и есть тот самый «Реквием» Рождественского, который я никогда не читал. 

Площадь застыла, молодежь внимала, взрослые в недоумении переглядывались. На экране иногда давали прямые включения из столиц республик – Бишкек, Алма-Ата, Тбилиси, Минск. В эту же самую секунду их жители стояли у Вечного огня и видели нас, а мы видели их. Это объединяло, это было здорово. Но прямые включения быстро сменялись очередным красавцем – Олешко или Харатьяном, которые хмуря брови и делая зверское выражение лица читали этот чудовищный, вымученный, вычурный, лишенной каких либо эмоций текст. Невыносимо было смотреть на экран, я отворачивался и пытался снова смотреть в огонь, но этого уже не получалось, тишины не было. Иногда по экрану проносилась хроника. Военную хронику мы знаем хорошо, и можно никуда не заглядывая, только по памяти, назвать два-три десятка подходящих кадров. Пусть неоригинально, но это будет эмоционально. А по экрану на Поклонной горе в ночь на 22 июня мелькали маловыразительные взрывы, и время от времени почему-то шли бодрые немецкие солдаты, хотя ни одного лица нашего солдата на экране так и не возникло. И все это под чудовищно фальшивые заклинания «помнить всех павших поименно и вечно, хоть тысячу лет» и т.п. 

Тошнота и настоящая физическая мука. Вот то, что испытано там. Когда вирши Рождественского домучили до конца, экран погас. Мысль – «ну хоть одну мелодию на прощание, хоть одно искреннее слово…» Но в колонках раздался нетерпящий возражений и обрубающий все надежды голос: «Автобусы до метро за зданием музея». И через полминуты тот же голос на всю площадь: «Ответственный за рации! Подойдите в пятую палатку к Василию Петровичу!»

Толпа качнулась и начала расходиться. Стоящий прямо передо мной парень лет восемнадцати из поискового отряда выдохнул, ни к кому конкретно не обращаясь: «И это все?...» В эту секунду меня насквозь, от темени до ступней, пронзило чувство стыда. Да, сильнее всей пережитой только что муки и тошноты, был стыд перед этим парнем, перед такими, как он, перед теми, кто пришел сегодня. За мою страну, за мой город, за мой народ, за бездарность времени, за бездушие и формализм организаторов, за то, что я сам не сделал по-другому, не сделал лучше. Не знаю, за что еще! 

А на обратном пути включил в машине и Рио-Риту, и «Священную войну», и песню из фильма «Офицеры», и «Журавлей». Есть такие темы, где не нужна оригинальность, где не нужно выдумывать ничего нового. Ведь ходят же люди в церковь и каждое воскресение слушают там одну и ту же литургию… А навстречу по Кутузовскому проспекту шли и шли поливальные машины, как летом 1944 года за колонной пленных немцев, когда после освобождения Белоруссии их тысячами прогнали  по Садовому кольцу. 

В пять утра над Переделкино вставало солнце. Так вот, значит, как это было... Вот так, ровно за час до рассвета. «Рассвета не видел, но понял – вот-вот и взойдет». Семьдесят лет назад кто-то этого рассвета уже не увидел, кто-то увидел, чтобы погибнуть назавтра или через четыре года в последний день войны. А солнце все также всходит и всходит в этот день на свою самую длинную в году вахту.

Сергей Павловский     
         22 июня 2011 года     



 

 


Тот самый длинный день в году 
С его безоблачной погодой 
Нам выдал общую беду 
На всех, на все четыре года. 

Она такой вдавила след 
И стольких наземь положила, 
Что двадцать лет и тридцать лет 
Живым не верится что живы. 

А к мертвым, выправив билет, 
Всё едет кто-нибудь из близких 
И время добавляет в списки 
Еще кого-то, кого нет… 
И ставит, ставит обелиски…


                 Константин Симонов

 

  

другие тексты