ПАМЯТИ КИРИЛЛА ВОЛКОВА

29 октября 1986 - 11 августа 2015

 

   

Друзья,

сейчас кажется особенно важным успеть зафиксировать на бумаге – для себя и друг для друга – то, как мы чувствуем Кирилла, что мы о нем знаем, как его понимаем. Сейчас это особенно ярко и остро. Хочется об этом говорить и этим делиться. Хочется узнавать новое и углублять то, что сохранилось у каждого из нас внутри. Наверняка, у многих остались его письма, фрагменты из которых могут быть опубликованы. 

Давайте сделаем живую, радостную, зажигательную, глубокую, трудную и светлую страницу памяти! 

Присылайте, пожалуйста, ваши слова и воспоминания – sb@1543.ru

 
 

 

 

Кирилл Волков - выпускник гуманитарного класса 29-ой параллели

 

  

 

 

 

 

 

 

Елена Всеволодовна Терещенко
       (учитель литературы и классный руководитель Кирилла):

 

Жестокое на потери лето…

Ушел Кирилл…

Когда-то, на заре нового тысячелетия, он появился в нашей школе – долговязый, вихрастый. Шёл набор в 8-ой гумкласс, было лето, Кирилл откуда-то взялся в июне, опоздав к общим экзаменам (в этих дисциплинарных моментах он всегда был творчески безалаберным) – и в одиночестве сел писать вступительное сочинение. Выбрал тему – строчку из стихотворения Мандельштама: «Но видит Бог, есть музыка над нами!» – и написал такое эссе, какого я, тогда впервые набиравшая гумкласс, больше никогда не читала от вчерашнего семиклассника. Оно было страстно и энциклопедически широко. Было ясно, что в класс поступает Талант. И с тех пор все, что навсегда связано для меня с Кириллом, – это музыка и стихи.

В школе – его потрясающие, вдумчивые литературные работы, остроумное и тонкое рифмоплетство к капустникам, «Битлз» под гитару, исполнение «арий» в наших школьных постановках, импровизации на фортепиано; позже – серьезная диссертация, свободное парение в литературных дискуссиях на телеканале «Культура», где он легко доказывал свои мысли, цитируя протопопа Аввакума и Иосифа Бродского. И всегда – удивительный восторг перед поэзией музыки и музыкой поэзии.

Вообще, Кирилл был высоким человеком. Высоким во всех смыслах: длинный, выше всех, его светлая голова всегда возвышалась над другими, легко и бережно на Последнем Звонке он нес на плече первоклассницу с колокольчиком – и всем было видно; он был человеком с высокой душой, никакая низменная грязь не приставала к нему, его все любили, потому что он любил всех, в нем даже в переходном возрасте совсем не было свойственной большинству подростков подозрительности к взрослым, отчужденности или враждебности – он был добр и открыт душой ко всем и совсем не умел злиться; и, наконец, он был высок духом: еще в школе поражало его чуткое и глубокое проникновение в миры серьезных поэтов и писателей, а, столкнувшись с болезнью, Кирилл всем нам преподал урок невероятной духовной высоты, мужества и света. Перед силой и светом этого человека хочется преклониться… и самой стать чуть лучше, мерить себя его высокой планкой.

Кирилл, прости… Меня не было рядом в твоей борьбе. Но невероятно теплое чувство я испытывала, зная, что рядом с тобой и твоими родными наши ребята, школьные друзья – надежные, деловые, веселые, ответственные, шебутные… Я знаю, ты не умел обижаться. Твои sms-ки рокового 2013 года, хранящиеся у меня в телефоне, говорят об этом. Я видела твою борьбу со стороны. Была потрясена твоими текстами в интернете и замыслами, восхищалась твоим серьезным и взвешенным желанием помочь людям, столкнувшимся с болезнью, и просто близким друзьям, которые окружали тебя. Знаю, что, болея, ты приобрел и новых друзей. Все, что закладывалось в нашей общей школьной и классной жизни, взошло: умение понимать другого, быть ироничным к себе, получать удовольствие и радость от общения друг с другом, помогать делом и словом – короче, дружить.

Кирилл навсегда останется другом всем, кто его знал. Он умел с благодарностью брать и с невероятной щедростью отдавать. Высокий, сильный, красивый, светлый…

Светлая память.

 

P.S. Когда-то Кирилл был моим учеником, но теперь он для меня - учитель. Учитель в отношении к тому, что посылает человеку судьба, учитель в отношении к жизни. 

 

 

 

 

 

СТИХИ ОДНОКЛАССНИЦАМ К 8 МАРТА

 

 

Михаил Серегин:

Узнав о болезни Кирилла, я написал ему письмо, которое начиналось так: «Когда в гуманитарный класс поступают мальчики, становится радостно и появляется надежда…» В том письме я говорил о нем, о наших первых о нем впечатлениях, как он, ведя заумные для восьмиклассника разговоры и беседы, показался нам ботаном. Но на гумпрактике, куда он приехал в видавшей виды КСП-шной штормовке, оказалось, что он умеет рубить дрова и, вообще, умеет жить этой лесной жизнью гораздо лучше, чем многие. Мы поняли, что ошибались, что это уже сформировавшийся, цельный человек, личность.

Что в Кирилле поражало, так это умение уметь. Легко уметь играть на гитаре и фортепиано, напевая Вертинского и «Битлз»; уметь быть изящно несобранным; уметь обращаться со словом от легкого рифмоплетства до настоящей поэзии; уметь интересоваться жизнью вокруг себя – его интересовало все. Но что в Кирилле даже не поражало, а восхищало – это умение видеть и чувствовать людей, умение общаться. В любом собеседнике он находил интерес, будь то сверстник или младший. Он уверенно, легко и с интересом общался со взрослыми, что зачастую не характерно для подростков. И уже позже, когда появились научные статьи, публикации, диссертация, стало ясно, что это не просто умение, а это талант, это дар.

Будучи человеком энциклопедически образованным, Кирилл не опускался до уровня собеседника, он совершенно естественно ставил его на свой уровень, интересуясь, пытаясь понять даже непонятную точку зрения другого. «Да-а-а, это интересно, надо поду-у-умать», – почесывая подбородок, нараспев произносил он. Этакая высшая платоновская философия.

У Кирилла много друзей, потому что с ним легко и светло. И в трудное время все были рядом: кто физически, по очереди приезжая к нему; кто информационно, узнавая о медицинских возможностях; кто-то организовывал поездки и давал кров; кто душевно, кто духовно, а кто – молясь. Помочь готовы были все…

«Ты всегда вселял в нас надежду. Сделай это в очередной раз», – так заканчивалось то письмо. И Кирилл делал. Делал, сколько мог.

Светлая память.

 

 

 

 

 


Подражание футуристам

123, 123, 123,
123, 7028
3… 8.... 5…1, 3, 8, 3
17, 70 и 6… приходит осень.
Приходит осень. 5, 5, 6, 7, 23.
О, почему вы 9000, 5, 13?!
17, 39, 18,
Все кончено… 1543

                   Кирилл Волков, 2004 год

 

 

 

Ю.В.Завельский о Кирилле

 

 

 

"О жизни и смерти"
ВИДЕОФРАГМЕНТ СТАТЬИ О БРОДСКОМ (10 класс)

 

 

 

 

 

 

Варя Павловская 
        (Одноклассница):

 

Прости, дорогой, но я завтра не приду с тобой попрощаться.

Почему-то так случается уже в третий раз, что я - через океан.

Илька, Света, теперь - ты.

 

Я очень много об этом думала, доехала до этого самого океана, легла на песок и закрыла глаза. И ты сел рядом. Ты играл на гитаре, и слушал шум прибоя, и смеялся над тем, как мои дети едят песок, щурился на солнце.

И тогда я всё поняла.

Ты Жив. И я это знаю точно, у меня нет никаких сомнений. Вот зачем я сейчас так далеко. И я должна была рассказать об этом всем.

Прости за скучный тон, куда-то разбежались шутки - которые ты так любишь.

Знаешь, я так счастлива за тебя. Что ты теперь снова можешь всё: говорить, есть белый шоколад, танцевать и шутить, даже если очень захочешь - можешь влезть на велосипед. Я очень счастлива за тебя. И мне безумно горько за нас всех. Мы скучаем по тебе. Мы верили, что ты еще побудешь с нами здесь.

Но ничего, мы еще встретимся.

А пока - мы тебя отпустим, тебе нужно написать столько стихов и песен, столько понять. Мы не будем тебе мешать. Мы просто будем вместе скучать по тебе.

 

Мой дорогой, спасибо тебе за юность. Спасибо за верность, дружбу, за твои таланты, за твою красоту и силу. За юмор и лёгкость.

И спасибо за то, каким ты был в это тяжелейшее время, которое выпало тебе.

Спасибо тебе от всех, кто знал тебя.

 

Я тебя очень люблю, Кирилл. И я буду очень скучать.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Саша Бассель
        (Гуманитарный класс, 33 параллель):

 

ДО СВИДАНЬЯ, МИЛЫЙ ДРУГ!

 

***

Как назвать его, на Вы или на ты? Я, первокурсница, пишу ему, аспиранту, письмо. Виделись только раз – Кирилл Волков, высокий, остроумный, свободомыслящий, пришел к нам на урок литературы читать лекцию о Набокове. Аллюзии, переклички, связки, честное «не знаю, это нужно додумать», целый бездонный творческий мир – и ощущение, что что-то самое главное ты про них обоих, про Набокова и про Кирилла, уже знаешь, хотя и с тем и с другим знакомишься впервые. Нужно ли говорить, что половина гуманитарных девиц от его мужской стати и филологической мощи тут же потеряла голову.

Теперь прошел год, и теперь я уже сама занимаюсь творчеством Набокова, теперь я начинающий литературовед и могу на равных задать ему вопрос, на равных получить ответ. Но все же, на Вы или на ты?

 

***

День рождения близкого друга. С детства знакомая комната, собираются гости. И вдруг входит Кирилл. И тут же – новый, недосягаемый – теперь он с нами и становится одним из нас в несколько мгновений. Становится приятелем всем вместе и товарищем каждому в отдельности. В чем секрет силы эдакого магнетизма? Общее детство – школа – учителя – интересы – профессия. Много, но достаточно ли? Взгляд, интонация, шутка, перемежающаяся с серьезностью. Хочется учиться у него как у старшего товарища манере воспринимать окружающее, смотреть на вещи, видеть сближения, не чуждаться отдалений. Хочется обсуждать с ним все – от Пруста до школьных сплетен, от походов до нарядов в женских журналах. Все интересно, все по-особенному.

 

***

Один на один с Кириллом мы говорили редко. Встречаясь в шумной дружеской компании, болтали, смеялись, гуляли, танцевали. Кирилл, заражающий окружающих энергией и драйвом. Кирилл - музыкант. Кирилл - дирижер. Рядом с ним неуместно и неловко было быть тухлой, угрюмой, в плохом настроении. Даже в самые тяжелые моменты своей жизни рядом с ним я чувствовала себя празднично. На несколько часов из сумрачного одеревенения – в вечное лето, с вечными песнями и плясками. Казалось бы, как это может быть уместно? И оказывалось, может. Это – глоток свежего воздуха, отголосок счастливого мира, эхо беззаботной жизни.

 

***

Один на один с Кириллом мы говорили редко, но те несколько раз, что говорили, запомнятся надолго.

Ночь. Летняя дача. Мы гуляем, отстаем с Кириллом от компании друзей. Он с каким-то диким вдохновением рассказывает о своей диссертации. И кажется, это вдохновение способно смести все вокруг, оставить от поселка чистое поле. Он говорит о композиции, о ретроспективе, о романной структуре, о философии, о выборе. Потом будут блестящая защита, реверансы достойнейших ученых, признание новых идей. Понятно, что все это впереди, все маячит и ждет. Но сейчас рядом со мной - не аспирант, не кандидат наук. Сейчас рядом мой друг, в котором бушуют страсть, воображение и творчество. Мой друг, повелевающий окружающим пространством, внушающий мне космическое восхищение.

 

***

Главная чудеснейшая особенность наших с Кириллом отношений - легкость, выросшая из приятельской шутливости, и дававшая право быть с ним незатейливо искренней, делиться чувствами без поз и кокетства. Помню его мгновенную глубокую серьезность, понимающий взгляд, когда мы говорили о самом больном для меня. Помню, его тон старшего товарища, дающего советы, при размышлениях о том, что за поворотом, за буквой, за следующей страницей. Помню и юношеские разговоры о любовях, раздумья, планы, и, главное, мечты о путешествиях – в Европу, в Америку. На край света. Все интересно, все бурлит, все живет.

 

***

Последние дни, когда я думала о Кирилле, у меня в голове начинала звучать песня – наверное, одна из любимых песен Кирилла – которую Кирилл всегда пел, когда мы собирались вместе.
Зима. В доме холодно, все замотаны в свитера. По-семейному уютно. За пределами дома – огромный мир, поражающий своей непривычной жестокостью и нахлынувшей жутью. На кухне напротив меня сидит с гитарой бородато богемный Кирилл и горланит:


До свиданья, милый друг,
Шаляй-валяй.
Ты уходишь как-то вдруг,
Шаляй-валяй.
Ты уходишь, не простившись,
Ты уходишь невзначай,
Так до свиданья милый друг,
Шаляй-валяй.

 

Я подпеваю Кириллу, даже не подпеваю, а горланю вместе с ним, совершенно не вдумываясь в слова, горланю, захлебываясь в общей волне исходящего от Кирилла драйва. Горланю, чтобы перекричать свои собственные мысли.

Слова песни не то, чтобы были мною как-то осмыслены или крепко зацепились в сознании. Скорее, наоборот. Тогда можно было бы и петь что-то несвязное, тогда они произвели бы то же воздействие.

 

Но сейчас, сей_час, после ночи и дня, когда я думаю только о Кирилле, а точнее, просто без сил думать о чем-то, ему постороннем, с ним не связанным, эти слова, эта песня, этот зимний вечер кажутся мне особенными и значительными.

 

Стой, задержись хотя б на день!

Шаляй-валяй…

 

 

 

 

Выписки из писем Кирилла Волкова

О смерти отца, об опыте проживания горя, о творчестве и о счастье.


        

Темнота иногда подкатывает к глазам, опечатывает, я бреду в ней, мне приходится месить ее ногами, я выбираюсь из нее; ей меня не одолеть. Не сломить. Потому что отец каждую секунду со мной. И так будет до моей смерти. И годовщины я жду - но знаю, что мне не будет тяжело, то есть будет, но что это нужно и правильно. Мне светло от того, что я прихожу на его могилу; я тоскую, но эта тоска почти радостная. в эти моменты я осветляюсь и все понимаю, он мне все объясняет. Каждый раз, даже когда глаза у меня полны слез, я улыбаюсь внутренне - потому что отец, каким я его накопил, унес в себя, сохранил и обессмертил - не может умереть во мне. И я благодарю судьбу, что не он меня оплакивает, что у меня на все хватает сил, потому что папа со мной, как со мной все мое детство, я сам, маленький, едущий на снегокате, который тащит папа. Я знаю, что именно так нужно это воспринимать - по-природному, циклически. А еще - и это, пожалуй, важнее всего: я не могу и не хочу прокручивать бесконечно трагические воспоминания о нем, в которых есть моя жалость к себе. Умер не только отец или друг, но умер человек. 

Умер человек, и мне по-человечески предстоит пережить эту потерю, не жалея себя, продолжая его, улыбаясь ему, бесконечно благодаря его за то что он есть и не оставляет меня ни на шаг. Он везде, в каждой ветке, в каждом шорохе; мы беседуем с ним; я спорю с ним доказываю. Он словно бог - везде и нигде. Открываясь миру, принимая его, я обретаю отца; я радуюсь для него, я живу ради него, не позволяю себе лениться, существовать, пасовать, халтурить. Он действительно море. Когда я был на Черном Море, я сидел утром и смотрел на волны, такие тихие спокойные... Я думал, как жалко, что этого не видит мой отец; но тут я понял, что он и есть это море, и мне захотелось прикоснуться к воде, как к отцу, когда я пришел к нему в больницу, обнять его как тогда, почувствовать родную тяжесть его невесомых тощих рук.

Отец, да и любой человек для меня - это слабое сияние в памяти. Мне легко, мне радостно и грустно, потому что я осмысляю его жизнь целиком. А она была очень радужной. Когда я думаю об отце - я счастлив, я нежен к людям, я люблю жизнь, потому что именно таким - счастливым, нежным к людям и любящим жизнь был мой отец.

 

Свет, о котором ты пишешь, возник и у меня в душе, когда папа умер: смерть будто бы нивелировала все мои земные невзгоды, все преобразилось, стало восприниматься в другом масштабе. То, что обычно мне казалось важным и животрепещущим, проходило мимо меня и я не удостаивал это ни единым сокращением лицевого мускула. Поначалу я тоже собирал из кусочков образ моего отца, но потом я понял, что это психологически меня угнетает. Я вспоминал, что сам отец говорил мне о смерти близких: это нужно воспринимать стоически, спокойно, не падая духом... Я долго не мог понять, что он имел в виду; но со временем понял. Жизнь и смерть - два полюса бесконечного круговорота природы, которые нужно принимать. Природное принятие мира - вот что всегда меня поражало в отце, когда он ежедневно бродил в любую погоду и в любом состоянии по лесу. 

Сейчас острая боль по отцу прошла: он кажется мне где-то в отдалении, смотрящим откуда-то на меня. В это "откуда-то" я верю как в единственного моего бога. Любое свершение в моей жизни, поступок, явление, удачу, провал я соотношу с той шкалой ценностей, которая была у моего отца. я просто думаю: гордился ли он мной? укорил бы меня? Или просто промолчал?

То одиночество, про которое я пишу, - это, скорее, онтологическое одиночество человека вообще, а не внешняя изолированность. Человек по сути одинок и пробиться к нему, прорасти травой в него, заглянуть за границу внешней отчужденности человека от человека очень сложно. Только в любви, в творчестве... Это осознание человеческой отчужденности было помножено на то, что, потеряв отца, я потерял собеседника, друга. Я до сих пор не чувствую потери непосредственно отца: просто ушел очень важный в моей жизни человек. И когда это случилось, мне очень хотелось с кем-то поговорить об этом,просто чтоб факт смерти оформился, перестал быть в невесомости, заземлился. "Но скорость внутреннего прогресса больше чем скорость мира / Это основа любой известной изоляции" - очень верно сказано у Бродского. Сознание очень быстро прогрессировало и в конце концов заблокировало мысль об отце как о длящейся существующей реальности, превратив его в воспоминание. Это Фрейд называл "работой горем" - болезненный, но необходимый для человека процесс. Я понимаю, что где-то глубоко во мне, в подсознании сумеречные образы смерти, боль, ощущение бесприютной бесконечной пустоты существуют и иногда, в минуты диалога с самим собой они вылезают, просачиваются, выполаскивая сознание, пропитывая его какой-то тихой тоской по детству. И кажется, что внутри тебя существует некто, укутавшийся пледом и забившийся в самый темный угол твой души, кто тебе дороже всех на свете... Так у меня отражаетсятоска по отцу - ностальгией по детству, по сказочному снежно-солнечному миру, в котором все было на своих местах и не могло быть иначе. Это - даже не знаю как назвать - психологическая идентичность, что ли?

Ты размышляешь о бытии и небытии - но для меня это еще не сформировашиеся категории, я в них не разобрался. Пока я вижу только реальность, смену приливов и отливов, приходов и уходов, которые нужно принять как данность и не задумываться, в чем их смысл. Крым меня спас: я писал дневнике, что мне нужна бесконечность в любой форме, и Крым эту бесконечность мне дал. Когда ты стоишь на вершине громадной горы и видищь на 40 километров вдаль, или когда всматриваешься в переливающуюся спокойную голубизну моря, ты отдаешь что-то этому пространству, растворяешься в нем, обновляешься... Ветер, окутывающий твое тело какой-то тончайшей воздушной тканью, будто бы забирает что-то в тебе, точнее, раскрывает тебя миру. Или ты сидишь на пляже у костра и поешь песни и ведешь тихие диалоги о чем-то важном, и звездное небо, прекрасное, как тысяча Нью Йорков, говорит, что твоя боль, твое существование, твои печали, обиды и радости ничто перед ним, величественным от горизонта до горизонта. Ты просто забываешь самого себя, отрекаешься от себя ради чего-то очень непонятного, но прекрасного. И печаль твоя по близкому человеку становится тихой, как свет утренней зари, или шелест волн или что-нибудь еще, нежное, задумчивое, детское...

Я вообще человек очень жизнерадостный, я люблю смеяться, чудить, люблю быть несерьезным, удивляюсь самым обыкновенным вещам, злословлю над общепринятыми истинами, переживаю по мелочам... Ничего уж тут не сделаешь, да и делать ничего не нужно. Та пустота, которая во мне образовалась, теперь наполнена кучей впечатлений, эмоций, кусочками реальности, до того разнообразной, что радуга по сравнению с ней - лишь лужа бензина."

 

Я тебе уже писал про "работу горем" - сознание пытается пережить горе, раствориться в нем, прожить его, в каком-то смысле умереть и заново возродиться. Меняется полностью система координат; у меня изменилось ощущение времени. Точнее оно просто распалось. У меня отрезали детство, мои ценности, отняли, развеяли, все мои воспоминания оказались фикцией, симулякром, инерцией того, чего уже нет, светом, идущим на землю от уже умершей звезды. Это обновление, преображение не может быть вечно, рана заветривается, кровь останавливается и новообретенные смыслы, ценности, границы твоего существования врастают в тебя, оформляются в словах.
Оформление словом - спасительный процесс, исторгающий всю боль из тебя, выговаривание, проговаривание (внутреннее и внешнее) вытаскивает из тебя жало небытия. Сознание миллиметр по миллиметру дает тебе почувствовать потерю близкого, не сразу, а постепенно, именно потому, что иначе человек сходит с ума (я абсолютно серьезно), начинается внутренняя гемофилия, рана продолжает кровоточить.

Жизнь и природа действительно мудрее нас. Память как фильтр не дает соприкоснуться мне даже с лицом отца, я пытаюсь, но не могу, попытки тщетно бьются о какую-то стену, внутреннюю, очень важную, психическую границу. Вспоминать насильно - значит насиловать природу. Отец для меня отошел куда-то, следит за мной, я с ним общаюсь, я думаю, как бы он оценил мои поступки. взвешиваю их на весах его, самой чистой и высокой, нравственности. и Это самое важное. Иногда у меня происходят трагические чувствоистечения: я смотрю фильм "Английский пациент" и вдруг начинаю плакать. Плачу всего лишь четвертый раз в моей сознательной жизни. Всегда стыдился слез, а сейчас, то есть когда я смотрел фильм, - мне не стыдно. И плачу не потому, что скорблю по моему отцу именно как отцу; нет. Я плачу по нему по-человечески. Моя любовь к отцу затмевается любовью и скорбью по нему как по человеку. Просто по человеку, которому волею судеб я обязан появлением на свет. Я отрешаюсь от себя и своих сыновьих чувств в пользу и во имя чувств человеческих. И это очень важно. Любовь и сострадание к человеку озаряет и объединяет людей. Я смотрю фильм и думаю, что он чувствовал, когда умирал, повторяю эту фразу миллион раз! Что он чувствовал? Задыхаюсь. Становлюсь им, пытаясь эмпатически вчувствоваться, вжиться в его состояние. Пытаюсь - не то слово; оно само, мое существо вживается в состояние моего отца. Это действие великого искусства - чувствовать чужую муку как свою, физиологически растворяясь в ней без остатка.

Но нельзя раздирать себя все время этой мукой: "А в сердце как в море - Прилив и отлив/ И сменою крайностей жив". Пойми: невозможно думать об этом постоянно - это путь саморазрушения, путь клинический и в общем известный и поддающийся классификации. Надо жить. Живи и не принуждай себя к постоянному трауру. Пушкин сказал, чтобы Н.Н. носила по нему траур только два года: какое чувство жизни здесь, моцартианское, легкое, принятие жизни как таковой, вместе со смертью. Мы загоняем в свои слова свою боль, чуть-чуть отделываясь от нее, отстраняясь или, точнее, остраняясь, смотря на нее, как в зеркало. Конечно, наш язык несовершенен и слова, даже самые тонкие, полупрозрачные, как крылья бабочки, никогда полностью не выразят твоего чувства потери. И знаешь, почему? Потому что это чувство меняется. Спокойствие - это то, что даровала (страшный глагол, но по другому не скажешь) смерть отца. После его утраты я ничего не боюсь. 
Когда-то, когда тоска меня разъедала изнутри как серная кислота, я сочинил стихотворение, которое помогло мне выжить, поскольку переосмыслил и воплотил, ту муку, ту пустоту, которая черной рукой стиснула мне живот изнутри и повернула по часовой стрелке (помню это ощущение). Стихотворение, в общем, об обретении языка, горизонтов понимания и в тоже время само стихотворение и является этим языком. 

 


А жизнь как темный лес, чем дальше – тем трудней,
Тем ниже сумерки, накатистей и гуще,
И только силуэты средь ветвей,
Каких-то призраков, давно здесь не живущих.
За каждым деревом все мнится некий знак
Не озарение, но тусклый отблеск света.
Луна, прошу, развей сей липкий мрак,
Раскрась его, рассей... Но тщетно, тщетно.
Ах, только бы не сбиться мне с пути,
Бредя в глухо-слепом непониманье
Зачем, куда и почему идти,
Кому в такую даль нести посланье,
И в чем оно заключено, скажи
Иль дай язык мне, чтобы обозначить
Все эти тени, блики, миражи
Добра и зла. Но тщетно, неудача.
Господь, хоть я не веровал в тебя,
Хоть отрицал Твое существованье,
Прошу, не оставляй сейчас меня,
Не унижай меня своим молчаньем.
Но он молчит. Лишь ветер в вышине,
И где-то в травах хруст неловкой мыши,
Прогрызший дырку в ветхой тишине. 
Все спит уже. Так тихо. Еще тише.
Все тише, тише движется земля,
Еще чуть-чуть - и вот остановилась,
И темнота до черноты сгустилась,
Движенье сфер упало до нуля.
Но вот пройдя чернильный свой накал,
Ночь отошла, остыла, побледнела,
И лунный луч, прорезав облака,
Посеребрил листву белесым мелом,
И по стволам дерев спустился свет,
Достигнув пунктуации травинок,
И я пошел вперед, увидев след,
Как будто вновь обретший веру инок.

Так я обрел новою систему координат, язык, пунктуацию, в каком-то смысле самого себя нового, живого ради моего отца, который мне каждой минутой своего существования говорил - живи, впитывай жизнь, "полюбляй" (термин Толстого) ее, дыши воздухом. Смерть - лишь тот конец колеса, которое неизменно повернется. Умершие живут в нас, нами, сквозь нас. Память о них - и есть энергия их жизни, которая, по закону Ньютона, не может исчезнуть. И память эта - тоже живая, у нее есть свои сгустки, накаты, наплывы, срывы, защемления, свои нервы. Ее тоже надо беречь. И если природа засталяет зарубцеваться каким-то образом - это нормально. Память должна отдохнуть и снова зацвести в процессе болезненного, но удивительно светлого и прекрасного перевоссознания мира." 

 

 

** ** **

Хотел поделиться мыслью. Я подумал, что это «(без темы)» в начале каждого письма - отличное название для современного эпистолярного романа, который не что иное как совокупность и-мэйлов. Допустим, парень встречает девушку, завязывается переписка о всяких пустяках – политике, экономике, литературе, музыке, с невымышленными новостями и реальными именами (это очень важно). И в процессе переписки вся эта шелуха отпадает и они говорят о самом важном, пронизываясь взаимной симпатией. Читатель восстанавливает события по письмам, реконструирует по его письмам к друзьям то, что они начали встречаться, узнает об их свадьбе. Потом он, герой, уезжает куда-нибудь очень далеко – опять обмен печальными влюбленными письмами, а возвращаясь узнает, что его жена смертельно больна. Он пишет врачам, друзьям, всем кому только можно, кроме бога. Но она все равно умирает, а он по инерции пишет на ее ящик письма в пустоту, «(Без темы»), продолжая диалог с ней, спрашивая ее, пишет о самых искренних и простых вещах. Тут происходит катарсис: он почти сходит с ума, письма становятся его исповедью. Но все это остается без ответа. Тут можно приплести кучу второстепенных сюжетных линий: его переписка с друзьями итд, но главное, чтобы роман и по формату и оформлению писем максимально приближался к формату электронной почты. Получается любовная драма 19 века, но необычайно цепляющая, современная. Может, я когда-нибудь напишу такой роман."

 

 

** ** ** ** ** ** 

Про своих друзей

 

Они вообще все хорошие. Мне повезло с моими друзьями. Правда. Они, может быть, самое ценное, что у меня есть. Они как книги или фильмы, которыми хочется поделиться. Они и есть я, они меня определили в очень большой степени, они и есть 1543 (даже если они не учились в 1543), но по духу, по атмосфере. И они не очкастые зануды, а очень простые, открытые люди без зазнобства, сарказма, без высоколобой взрослости, больших жестов итп. И главное, они все такие разные - как листья осенью

 

 

** ** ** ** ** ** 

Из поздравления с днём рождения:

 

Желаю тебя счастья, не большого (существует ли оно?), но маленького, детского счастья: счастья в работе, в дружбе и в любви. Других видов счастья я не знаю. Потому, что счастье - это, наверное, самоотдача себя миру, принятие мира и открытие себя ему.

 

 

  

 

 

СТРАНИЦА ПАМЯТИ УЧИТЕЛЕЙ И ВЫПУСКНИКОВ 1543

ГЛАВНАЯ СТРАНИЦА САЙТА