СИДИ И СЛУШАЙ
/Маша Рабинович/Кузнецова о БП во 2ой и 19ой школах/
 

Осенью 1972 года меня исключили из второй школы с «волчьим билетом», то есть выдали документы на руки (а не перевели в другое РОНО или школу, как было принято при переводе учеников) и предложили поискать для обучения другую школу. Я могу только предполагать, почему так случилось. 

Однажды моя классная руководительница, Татьяна Михайловна Андреева, настоятельно попросила меня остаться после уроков и сказала, что мне лучше бы как можно быстрее забрать документы из школы, иначе, по её словам «Клавдия Андреевна (Круковская) выльет на меня какую-нибудь кислоту». 

Отношения с Круковской у меня, действительно, не складывались. На первом же уроке химии в седьмом классе Клавдия Андреевна, внимательно изучив журнал, осмотрела класс и сказала: «Кто здесь Рабинович?» Я встала. Клавдия Андреевна нахмурилась и брезгливо произнесла: «Плохо себя ведёшь. Выйди вон из класса.» 

Уроки химии выдались, впрямь, невесёлыми. Помню, нам было задано в классе смешивать какие-то вещества для получения какой-то реакции. Клавдия Андреевна стратегически расположилась у меня за спиной и наблюдала за моими действиями, приговаривая: «Сейчас прольёшь, сейчас прольёшь.»

Но проблема, наверно, заключалась не в химии, или, точнее, не только в Круковской. Осень 1972 года была невесёлой. Годом ранее директор второй школы Овчинников и завучи школы были «освобождены» РОНО от работы на основании «анонимных» доносов, написанных учителями географии Макеевым и химии Круковской. Наверно, все интересующиеся историей люди хотя бы по фильму Лошака знают, что именно произошло, я не стану на этом останавливаться. Крошечный очаг свободомыслия, лучшая в стране школа была разгромлена. Сменилось руководство. Пришли назначенные сверху директор Смирнов, новые учителя. Началась идеологическая перестройка. Вслед за прежним руководством ушли многие учителя, посчитавшие аморальным оставаться в школе в этих условиях, некоторые учителя остались на один год только для того, чтобы довести до конца года свои классы, а иные учителя, да и большинство учеников, почти и не заметили перемен - не мне их судить. 

Но некоторые ученики, особенно старшеклассники, перемены в школьном обучении и уход лучших учителей очень даже заметили. Однажды осенью 1972 года на дне рождения Ани Вириной (её, десятиклассницу, уже тогда, не знаю почему, все называли Анной Львовной, ей так нравилось) кому-то пришла в голову идея как-то обозначить гнев учеников на несправедливость разгона второй школы. И было решено написать об этом красками прямо по фасаду школы. В те советские годы такое «политическое» шоу было, наверно, беспрецедентным. 

И тем же вечером несколько учеников – все они были членами театрального кружка второй школы – сделали это. Собственно, всё сделал Дима Семёнов. Он, хороший альпинист, обвязавшись верёвкой, спустился с крыши школы и написал под окнами четвёртого этажа громадными буквами, так, чтобы было видно всем проходящим: «Это – школа ушедших». 

Все остальные – Аня Вирина, Лёша Битов, я – были всего лишь помощниками. 

История имела огромный резонанс, но исполнителей так и не нашли. Точнее, их имён не озвучивали. Но, скорее всего, слухи разошлись и тайное стало явным для тех, кто по долгу службы следил за порядком и не допускал инакомыслия. 

Дима Семёнов, Аня Вирина, Лёша Битов к тому времени уже заканчивали или закончили школу, поступили в институты и были по разным причинам вне досягаемости РОНО и связанных с ним органов. А я была самой младшей. Меня вполне можно было достать и наказать. И меня наказали, как смогли. 

Родителям выдали на руки мои документы. И началось брожение по школам. Сперва были попытки найти известную хорошую школу. Мой папа, среди прочих мытарств, сходил на приём к Мильграму (директору известной 45-й школы). Тот, выслушав его, поджал губы и сказал: «Нет, вы для нашей школы легковаты». Мильграм не брал детей «легковатых» родителей. У него учились дети академиков, министров, артистов и прочих известных людей. Мой папа, всего лишь профессор, лауреат Государственных и Ленинских премий, редактор журналов, заведующий лабораторией ФИАН, у Мильграма не котировался. 

И я, с родителями или сама, продолжила хождения по разным школам. Везде или не находилось мест, или «были трудности», или… Я не училась три с лишним месяца, пока, однажды, нам не позвонила моя бывшая учительница математики из второй школы Полина Иосифовна Масарская и не сказала, что один из учителей второй школы, Борис Петрович Гейдман, только что был принят в районную, ничем не примечательную школу №19 в Новых Черёмушках и, наверно, к нему можно прийти и попроситься в ученики. 

В январе 1973 года мы с мамой пришли в 19 школу. Когда мы поднимались по лестнице к учительской, в нас, прыгая через ступеньку, едва не врезался моложавый улыбчивый человек в вязаном свитере. С трудом затормозив, он поинтересовался, не может ли он чем-нибудь нам помочь. Мы сказали, что ищем Бориса Петровича Гейдмана. «Это я,» - сказал человек в свитере, так я и познакомилась с Борисом Петровичем. 

Мы рассказали Борису Петровичу, что ищем школу, ищем пока неудачно и спросили, нельзя ли подать документы в 19 школу. Он, не долго думая, предложил: «Давайте сделаем так. Никаких документов. Путь Маша походит на мои уроки. День, неделю, две – сколько ей захочется. И, если ей понравится, приносите документы.» Конечно, мне понравилось. И в январе 1973 года я пришла в 8 класс школы номер девятнадцать. 

Школа эта была самой обычной типовой пятиэтажной московской школой в одном из районов хрущёвских пятиэтажных новостроек в пяти минутах ходьбы от метро «Новые Черёмушки» через пустырь, когда-то бывший свалкой отходов от строительства «сталинской» Москвы. И Борис Петрович поначалу был в этой школе «белой вороной». Но у школы был умный директор, и это многое изменило. 

Класс, в который я попала, был симпатичным, но вполне обычным. Там учились хорошие ребята, но никакого особенного интереса к математике у них не было. И Борису Петровичу после ярких учеников второй школы, страшно недоставало заинтересованной аудитории. Он, как и многие другие второшкольные учителя, был, если можно так выразиться, «развращён» уровнем учеников. За его недолгое пребывание во второй школе он уже привык учить «гениев», а не просто школьников. И, почти как в наркотике, он нуждался в понимающих слушателях. 

И как-то так повелось, что после каждого урока математики весь класс расходился на перемену, а Борис Петрович продолжал рассказывать. Для меня одной. Он говорил о самой разной математике. Начинал с геометрии, переходил на стереометрию, потом на топологию, Римановы пространства, тензорные многообразия, дифференциальные преобразования гладких поверхностей и я уж не помню что. В это время он всерьёз задумывался о возвращении в академическую науку, и именно этими вещами он хотел бы заниматься. Я не понимала почти ничего, он терпеливо останавливался, повторял, разъяснял. Он не мог остановиться. Проходила перемена, следующий урок, следующая перемена, ещё урок, занятия в школе давно заканчивались, а Борис Петрович всё рассказывал и рассказывал. Он говорил только о математике, в то время он не хотел или не мог говорить о чём-то ином.

Я прогуливала другие уроки. День за днём. Ведь я не могла прервать Бориса Петровича и сказать, что мне надо идти на химию или биологию. Учителя других классов были недовольны, да и ученики тоже. 
В конце концов я собралась с духом и пошла к директору школы. Я рассказала, что прогуливаю уроки, но не потому, что не хочу туда ходить, а оттого, что сижу и слушаю Бориса Петровича. 

Директор, милейшая Лия Михайловна Пух, улыбнулась и сказала: «Не беспокойся. Сиди и слушай Бориса Петровича. Я разберусь и поговорю с другими учителями.» 

И я сидела и слушала Бориса Петровича. За эти несколько месяцев индивидуальных лекций мы, наверно, подружились больше, чем ученик с учителем, скорее, мы в чём-то стали единомышленниками. Я могла рассказать Борису Петровичу о своих мелких проблемах, он тоже бывал откровенен. Иногда я помогала ему, сидела с его маленькой дочкой. Наверно, в чём-то это было похоже на родственные отношения, хотя Борис Петрович всегда крайне щепетильно держал дистанцию, не переходя на панибратство. Он всегда обращался к ученикам по-дружески, на «Ты», кроме тех случаев, когда бывал недоволен, тогда он переходил на «Вы», и это было хуже плохой отметки. Я навсегда запомню его огорчённое «Маша, Вы скисли», если я неправильно решала задачу или чего-то не понимала. Надо сказать, что я вовсе не была сильным математиком, совсем нет. Мне нравились точные науки (я стала впоследствии физиком-теоретиком), но ещё больше нравились гуманитарные науки, литература и история. Наверно, Борису Петровичу постепенно стало недостаточно говорить для аудитории из всего лишь одного, вовсе не самого сильного в математике слушателя. Да и мне было одиноко без друзей и одноклассников. 

И мы с Борисом Петровичем стали мечтать о том, что хорошо бы собрать если не школу, то хотя бы целый класс единомышленников. Так родилась идея математического класса в 19 школе. Мы решили, что Борис Петрович будет агитировать поступить в новый класс учеников из соседних районных школ, а я попробую уговорить тех учеников второй школы, которым не чужды идеи независимости, перейти в 19 школу, которую мы хотели сделать аналогом того островка свободы, которым была вторая школа до 1972 года. 

Но яркая школа невозможна без ярких учителей. В 19 школе к тому моменту был только Борис Петрович, замечательный директор Лия Михайловна, и чудесный молодой учитель литературы Светлана Григорьевна Никитина. 
Борис Петрович взялся уговорить перейти в 19 школу тех учителей второй школы, которые, как и он, посчитали непорядочным оставаться во 2-й школе после её разгона. Блестящего литератора Феликса Александровича Раскольникова уже взял к себе в 45-ю Мильграм, но Борис Петрович сумел привести в 19 школу уникального историка Юрия Львовича Гаврилова, учительницу английского Инессу Евгеньевну Точилину и, впоследствии, учительницу физики Валерию Александровну Тихомирову. 

Так к сентябрю 1973 года в 19 школу пришли совершенно замечательные учителя. Борис Петрович сумел найти нескольких интересных ребят, заинтересовавшихся переходом в новый класс, в соседних со школой районах, от Нагорной и Чертанова до Октябрьской и Юго-Запада. Мне тоже повезло. Многие мои друзья захотели перейти из ставшей душноватой обстановки второй школы в новую школу. Часто, если дети очень хотели перейти, а родители колебались, помогала моя мама. Она приходила к родителям, рассказывала им о школе и восхитительном Борисе Петровиче. Таким образом, к началу учебного года в 19 школе образовался новый 9 «А» класс из примерно 30 учеников, составленный процентов на 70 из бывших второшкольников, классным руководителем класса стал Юрий Львович Гаврилов. Как писал в своих воспоминаниях Борис Петрович, «их привёл не Гейдман, их привела Маша Рабинович». Это не так. Мне просто повезло первой увидеть Бориса Петровича в новой школе, и я не могла не рассказать об этом друзьям, которым тоже очень захотелось стать учениками такого замечательного человека. 

Наверняка, мы не были лёгкими учениками. Тем более мы не были лёгкими учениками для Бориса Петровича. Возможно, именно встреча с нашим классом во многом изменила метод преподавания математики, да и всю философию Бориса Петровича. До нашего класса Борис Петрович преподавал математику высокоодарённым детям с выраженным интересом к монодисциплине математика. И он ожидал от учеников свеженабранного математического класса беспрекословного интереса именно к его дисциплине. Мы же интересовались всем вокруг, и вовсе не математикой в первую очередь. И это поначалу, очень обижало Бориса Петровича. Если мы на его уроке, взбудораженные только что услышанной блестящей лекцией Юрия Львовича Гаврилова, или философскими окололитературными рассуждениями, или ещё чем-то нематематическим, оказывались невнимательными или попросту бездарными, он ужасно обижался. Он уходил из класса и говорил, что больше не хочет нас учить. Он говорил, что мы не оправдали его надежд. Он хлопал дверью и запирался в учительской. Мы шли к нему, просили прощения, обещали впредь учить только математику, и он постепенно успокаивался. 

Мне кажется, именно в те два года, что мы учились у него, он сформулировал для себя главную идею: не человек для математики, а математика для человека. Нельзя заставить человека полюбить математику, нельзя его натаскать для того, чтобы он знал предмет, но можно своим примером сделать математику и прекрасной, и любимой для учеников. В нашем классе не было выдающихся математиков (ну, разве трое-четверо), некоторые и вовсе были беспробудными гуманитариями, но предмет Бориса Петровича полюбили все. И если в своих воспоминаниях Борис Петрович назвал наш класс «самым сильным классом, что у него когда-либо был», то, возможно, потому, что именно в общении с нами он нащупал тот метод, тот способ общения с учениками, которым он потом руководствовался всю его долгую, интересную и плодотворную учительскую жизнь. 

 

 


 

Страница памяти Б.П.Гейдмана

www.1543.ru