ШКОЛА - ЭТО ТОЖЕ ТЕАТР

Учительская газета, 2012 г.

   

Продолжается подготовка к I Всероссийской конференции школьной театральной педагогики памяти Л.А.Сулержицкого. Первым на предложение принять участие в конференции откликнулся директор московской гимназии №1543 Юрий Владимирович ЗАВЕЛЬСКИЙ. Гимназия эта известна не только в столице, но и за ее пределами. Юрий Владимирович - один из старейших и наиболее уважаемых в Москве директоров. Кроме того, он один из немногих, кто лично помнит корифеев МХТ, друзей и учеников Леопольда Сулержицкого и замечательно рассказывает о той атмосфере, которую они умели создавать. Беседовала с Юрием Завельским театровед, кандидат искусствоведения, доцент кафедры эстетического образования и культурологии Московского института открытого образования Александра НИКИТИНА. 

 

 

Уважаемый Юрий Владимирович! Как получилось, что Вы стали педагогом? Почему Вы стали активно пропагандировать в педагогике театральные формы и методы работы? Была ли какая-то историческая личность или встреча, которая определила Ваш путь?

Вы знаете, когда мне было 13 лет, я совершенно случайно прочёл Станиславского «Моя жизнь в искусстве». Я нашёл эту книгу в библиотеке моего отца. Она была великолепно издана. Издательство «Академия» выпускало прекрасные книги в совершенно роскошном исполнении. И эта книжка привлекла меня своей обложкой – тёмно-синей, золотым теснением с подписью-факсимиле Станиславского, написанной золотом на обложке, великолепными иллюстрациями, переложенными папиросной бумагой! Почему меня эта книжка заинтересовала – не знаю. Я открыл её и прочёл первую фразу: «Я родился на рубеже двух эпох. Я ещё помню остатки крепостного права» и далее… Я до сих пор помню начало книги Станиславского. И я начал её читать. Каким-то двадцать шестым чувством я понял, что театр – это некая магия, некая тайна, как и вообще любое искусство. И вот эта тайна меня привлекла. Станиславский писал о первых спектаклях в Любимовке, как он работал в Обществе литературы и искусства, как начался Художественный театр, работа с Гордоном Крэгом… Ну, что вам пересказывать? Ясно, что 70% того, что я прочёл, я тогда не понял. Но вот этот остаток, 25-30% что-то в душу мою заронил. 

Меня всегда привлекало, даже когда я был совсем ребёнком, актёрское искусство. Я никак не мог понять: ну, как это происходит? Вот я иду по улице. Вижу артиста, которого вчера видел на сцене. Он идёт с авоськой, с которой обычно ходили в те времена люди, несёт продукты, хлеб, может быть. Идёт спокойно, оглядывается по сторонам. А вчера он был совершенно другим! И как это произошло с ним? Меня это всегда волновало. А потом, когда я прочёл Станиславского, я понял, что это огромное искусство, которое требует от человека таких способностей, сочетания таких качеств, которые всё-таки в людях встречаются довольно редко. И, наверное, с этого началось моё пристальное внимание к искусству актёра и к театру вообще. 

А потом война… Я работал на оборонном заводе, здесь, в Москве. Что мы выпускали, я узнал уже потом, после войны. Всё было засекречено. И что делает соседний цех, мы тоже не знали. И никого туда не пускали. Я вытачивал втулки. Зачем эти втулки, куда они идут – я не знал совершенно. Только после войны я узнал, что мы занимались боеприпасами. И вот я там работал, как и многие люди моего возраста. Мне исполнилось 14 лет, шёл 15-ый. А потом Художественный театр вернулся в Москву из эвакуации зимой 1943-его года. Под впечатлением от Станиславского я, конечно, побежал покупать билет. А там уже стояла жуткая очередь. Но всё-таки мне билет достался. И первый спектакль, который я посмотрел в Художественном театре зимой 43-го года, был «Вишнёвый сад». С Книппер-Чеховой, Качаловым, Москвиным! Москвин играл Епиходова… С великолепным Фирсом – Тарханов Михаил Михайлович! Халютина Софья Васильевна – великолепная Шарлотта… Всех помню… И молодая Степанова – Аня! Это была такая прелесть! Этот первый спектакль во МХАТе многое во мне перевернул. Но ещё время такое было – война… И мне так было жалко обитателей вишнёвого сада, жалко Раневскую, жалко Леонида Андреевича Гаева – этого нелепого, смешного человека, особенно, когда его играл Качалов! Когда я вышел после театра, перешёл на другую сторону проезда Художественного театра (так назывался тогда Камергерский переулок), уткнулся лицом в стену какого-то дома и начал рыдать. Наверное, люди, которые шли мимо меня думали, что я получил похоронку и оплакиваю кого-то из погибших. А я оплакивал этих людей. Вот таким был первый спектакль, который я видел в Художественном театре. 

А второй спектакль – тоже чеховский – «Три сестры». И я помню, как перед началом спектакля вышел Владимир Иванович Немирович-Данченко и произнёс вступительное слово. Это была его постановка 40-ого года. Это был классический спектакль. Одна из великих легенд Художественного театра. Этот спектакль описан во многих книгах, воспоминаниях, заметках, статьях, как теперь принято говорить – эссе… Это было потрясение. Это было моё второе потрясение. То впечатление, которое произвёл на меня этот спектакль, трудно как-то охарактеризовать. 

Я думаю, что если бы не чеховские спектакли в том старом Художественном театре, может быть я был бы в чём-то другим человеком. Во мне бы не было некоторых качеств, которые во мне есть сейчас. И, наверное, в какой-то мере, искусство Художественного театра и Чехов в этом театре, повлияли уже потом, через годы на мою педагогическую судьбу. Чем? Наверное, искусство МХАТа выработало во мне одну очень важную с моей точки зрения черту, которая важна для любого человека – сострадание. Это так важно: сострадание! 

Я способен сострадать ученику, в чём-то его понять, войти в его положение, встать на его место, и, как следствие – помочь ему, поддержать его. Это оттуда идёт, из тех времён, из 40-ых годов XX века, когда я впервые попал на спектакли Художественного театра. Не будь этих спектаклей, не будь Чехова, я бы всё равно стал учителем – так сложилась моя судьба, но, наверное, я был бы другим учителем. 

Расскажите, пожалуйста, когда Вы впервые услышали имя Леопольда Антоновича Сулержицкого? При каких обстоятельствах это случилось? Когда Вы читали книгу Станиславского, читали эпизоды о том, как он работал с актёрами Первой студии? 

Честно говоря, не помню. Ведь после Станиславского началось моё увлечение театральной литературой, и я прочёл огромное количество книг об этом удивительном, необыкновенном искусстве. У меня и сейчас большая театральная библиотека. Очень большая. И во многих книгах фамилия Сулержицкого стала для меня повторяться, и я постепенно проникся вниманием к этой уникальной личности. Это произошло постепенно, не сразу. Уже потом я понял, какую роль сыграл Лев Толстой в жизни Леопольда Антоновича. (Сулержицкий увлекался его нравственным учением ещё в ранней юности, а затем стал близким другом семьи и помощником Льва Николаевича). И вся эта эпопея переселения духоборов в Канаду: Сулержицкий по просьбе Толстого перевёз туда целый народ, преследуемый царским правительством за отказ от военной службы, не только перевёз, но и в тяжелейших условиях помог наладить хозяйство, освоиться с местным климатом и местной культурой. Я всё это прочёл, изучил, знаю очень хорошо. 

Ну, а потом рассказы некоторых людей, которые знали и ещё помнили Леопольда Антоновича Сулержицкого. Я их подслушивал. Понимаете, я был человеком, который любил слушать и запоминать. Вообще это очень важно в жизни любого человека – слушать и запоминать. И я запоминал. И поэтому, когда в 70-ых годах вышел первый сборник, посвящённый Сулержицкому, где собрано и его литературное наследие – две повести и рассказы – и воспоминания о нём, и великолепная вступительная статья Елены Ивановны Поляковой (это как бы биография Сулержицкого) – то для меня этот человек вырос во весь свой рост. Я его полюбил. Это неповторимая личность. Ничего подобного ни в русской культуре, ни в мировой нет. 

Иногда мне кажется, что такой человек как Сулержицкий мог родится только в России. Это фигура, которая характерна, типична для России XIX века, с её нелепостью, немыслимостью жизни, с её внутренним разбродом, с её сумасшествием, с её удивительной и неповторимой талантливостью, с её бесшабашностью. Это черты многих людей, которые тогда жили. Удивительные самородки как Горький, Шаляпин – это же чисто русское явление! Ну, мог ли такой человек как Горький появиться в какой-то другой стране? Да никогда бы не мог. Никогда. Он мог появиться только здесь – в России. Вот так и Сулержицкий. Это чисто русское явление, это русский человек. 

Как Вы думаете, почему имя Сулержицкого не имело широкой известности при жизни, замалчивалось в советские годы и до сих пор почти не известно не только широкой публике, но даже людям, профессионально занимающимся педагогикой и театром? Ведь его судьбы хватило бы на несколько приключенческих романов путешественник, заключенный, солдат, военный врач в Харбине! У него столько профессий: художник, агроном, моряк, врач, режиссёр! Он друг самых великих людей рубежа XIX-XX века: Толстого, Шаляпина, Горького, Леонида Андреева, Станиславского… Человек, который собственно внедрил систему Станиславского в практику! Духовный отец Евгения Вахтангова и Михаила Чехова! Почему он почти забыт?

Он, к сожалению, поздно пришёл в искусство. Пришёл уже сложившимся человеком, личностью. За ним стояла огромная, сложная, серьёзная биография, вмещавшая в себя богатую жизнь. Это не Станиславский, который пришёл в искусство ещё юношей. И Сулержицкий многого не успел сделать. Вообще это такое несчастье для русского искусства и для Художественного театра, что Сулержицкий так рано умер. 1916 год! Значит, ему было 43 года. А пришёл он во МХТ, кажется, в 1906 году, ему было 33 года – это поздновато для искусства! В 1908 он поставил «Синюю птицу» со Станиславским и Москвиным. Но за 10 лет он не сумел себя раскрыть в той мере, в какой мог бы раскрыть. Он не успел в той мере, как мог бы утвердить себя. И второе – дело в том, что его имя оказалось связано только с Художественным театром и Первой студией. Когда мы говорим о Малом театре, Камерном, Театре Вахтангова, который возник уже после революции, то имя Станиславского и Немировича будут присутствовать везде, потому что можно увидеть много разнообразных связей. Пьесы Немировича, например, шли в Малом театре… Ученица Станиславского Алиса Коонен была первой актрисой Камерного… А Сулержицкий работал в очень узком пространстве. Даже не столько в Художественном театре, сколько в Первой студии. А она просуществовала не так уж долго… И его имя не могло стать известно широкой публике. 

Что из историй о Сулержицком или в его размышлениях и работах Вас больше всего поразило? Больше всего запомнилось? 

Всё то, что является отличительной особенностью искусства Художественного театра. Что на самом деле было написано на знамени Художественного театра. Одно слово: ПРАВДА. Вот когда возник Камерный театр Таирова, там другое слово было определяющим: КРАСОТА. Сулержицкий, по-моему, так умело и быстро вошёл в искусство Художественного театра, и так быстро сблизился со Станиславским, а Станиславский сумел его так быстро понять, именно в силу этой причины. Станиславский узнал в Сулержицком своего единомышленника. Он понял в нём человека своей веры. И мне думается, что это главное, что отличало Сулержицкого от многих других художников его времени. Это естественность, правдивость, это подлинность переживаний, которые человек испытывает в жизни и на сцене. Это «живая жизнь человеческого духа», о которой говорил Станиславский. 

Что-то сродни тому, что было у Леопольда Антоновича с Толстым, который только ему разрешал спорить, потому что верил безусловно в его камертон правды? 

Да. 

А с кем-нибудь из тех, кто знал Сулержицкого, Вам доводилось встречаться? 

Когда я работал в Доме Актёра, в 50-ых годах я был председателем секции зрителей Центрального дома актёра (сейчас такой секции нет). Было у нас очень интересное собрание людей, фанатично преданных театру. Обыкновенные люди, они не были по специальности ни актёрами, ни режиссёрами – это были профессиональные любители, если так можно выразиться. Мы устраивали встречи зрителей с разными актёрами, выезжали на фабрики и заводы, где встречи происходили во время обеденных перерывов. Ну, и кроме того, тогда в Доме Актёра были вечера, посвящённые памяти давно ушедших артистов, режиссёров, деятелей театра. На 75-ти летии Вахтангова (это было не в Доме актёра на улице Горького,16, а в театре Вахтангова) выступала Серафима Германовна Бирман. Как она говорила о Вахтангове! И как она говорила в связи с Вахтанговым о Сулержицком! Ведь Вахтангов по существу ученик Сулержицкого. Говорила о нём и Гиацинтова Софья Владимировна. Я ещё помню, что говорил о Сулержицком Берсенев Иван Николаевич, Алексей Дикий. Я не могу, к сожалению, помнить Михаила Чехова, потому что Михаил Александрович эмигрировал в 1927 году, а я в 1927 году родился… Хотя Чехов много писал о Сулержицком. Но основной источник информации для меня была, конечно, Серафима Германовна Бирман. 

А что было основное в её рассказах? 

Я теперь не могу, конечно, так быстро вспомнить, о чём говорила Бирман тогда, но помню только, что каждая фраза её рассказа кончалась восклицательными знаками. Она понимала, что значил для неё и для её товарищей и товарок Сулержицкий. Это был рассказ не столько о деятеле искусства, но о человеке, который для них в какой-то степени стал в искусстве крёстным отцом. 

Как можно определить педагогическое кредо Леопольда Антоновича? Не только применительно к педагогической деятельности в Первой студии, но и к его занятия с крестьянскими и солдатскими детьми, и обучению канадскому и индейскому земледелию духоборов, и его культурологические игры с детьми актёров Художественного театра? 

Сулержицкий понял, может быть, как никто другой, что значит в жизни ребёнка ИГРА, которую педагог может использовать как определённую форму своего взаимодействия с ним. Вот что самое главное! Об этом говорил не только Сулержицкий, но он умел играть как никто! Игра в жизни ребёнка, да и вообще в жизни большинства людей играет очень важную роль. Мы ведь тоже все играем. И я сейчас в какой-то мере нахожусь в состоянии игры с Вами. Ну хотя бы потому, что хочу чуть-чуть Вам понравиться. 

Вся жизнь наша в сущности игра. И в разных обстоятельствах человек выгладит по-разному. Вот и в педагогике это тоже чрезвычайно важно. Уметь ребёнка вовлечь в игру и с помощью игры помочь ему прийти к той истине, к которой ребёнку трудно прийти, которую ему иначе трудно осознать. А с помощью игры можно это сделать. 

Вопрос другой, что не всякий учитель владеет возможностями этой игры. Потому что не всякий взрослый человек умеет стать на какое-то время ребёнком. А это очень важно – на какое-то время стать ребёнком. И, становясь ребёнком, найти общий язык с ним. Приблизиться к его пониманию, к пониманию ребёнка. Вообще взрослый человек ребёнка не может понять до конца. Это не дано ему. И я не могу его иногда понять. Ребёнка по-настоящему может понять только другой ребёнок, его сверстник. У нас с ребёнком очень велика разница в возрасте, в психологическом настрое. А без понимания ребёнка учить и воспитывать его невозможно. Это пустое. 

Это то, о чём Шверубович писал в воспоминаниях, что они все обожали «дядю Лёпу», потому что он верил в игру и не портил её, а все остальные взрослые не умели этого делать…

Совершенно верно. 

Как развивалась во времени Ваша театрально-педагогическая деятельность? 

Всё пробовал. Старался всё делать. Пришёл после окончания Университета в сельскую школу на Украине. Село Большая Даниловка. Пятидесятый год. Страшное время. Ну, начал работать с ребятами. Украинская школа: все ребята, в основном, говорят на украинском языке. И мне сначала было очень трудно с ними. Я же ведь не педагог по образованию. Я любитель.... как Станиславский. Это шутка, конечно. Я преподавал русский язык и литературу, закончив географический факультет. Географию-то нужно было вести на украинском языке, но я не мог. И тогда мне дали вести русский язык и литературу. Это вообще цирк! Заинтересовать украинских детей русским языком и литературой было невозможно. Тогда я стал пересказывать им сюжеты великих книг: Диккенса, Пушкина, Толстого, Тургенева… Половину сюжетов я забывал, тогда я выдумывал их сам по ходу. Ну, и таким образом я ребят как-то приблизил к себе, потому что им такое общение очень нравилось, и они меня слушали, развесив уши. А потом я решил с ними поставить спектакль. На русском языке ставить с ними было трудно, потому что это был … не русский язык. И я поставил «Ой не ходы Грицю та на вечорныцю». Это была такая комедия, и я первый раз сам с ребятами сыграл в этом спектакле. Восторг полный! Вы себе не представляете, что это было! И вот они после этого начали меня упрашивать. И мы стали ставить спектакли – небольшие. Им было трудно запомнить тексты. 

А потом, я начал работать в Москве, в школе на Плющихе. Школа была мужская. И первый спектакль, который мы поставили: «Друзья и годы» Леонида Зорина. По-моему, это одна из первых его пьес. Великолепная пьеса, кстати говоря – такая романтическая. Зорина приглашали к себе. Кричали все: «Автора! Автора!», Зорин выходил, кланялся… Потом для малышей мы поставили сказку Маршака «Горя бояться – счастья не видать». Перед этим пошли смотреть этот спектакль в театре Вахтангова. Царя Дормидонта играл Рубен Николаевич Симонов. А в школьном спектакле этого царя играл я и, конечно, Симонова копировал совершенно бездарно, то есть я играл в сущности Симонова, а не этого царя Дормидонта. Как мы упрашивали тогда Маршака к нам приехать! Я поехал на Курскую, к нему домой, чтобы пригласить его на премьеру. А он не хотел – ни за что! И всё-таки мы его уговорили. В назначенное время мы приехали на такси, забрали Маршака, и он приехал на этот спектакль. И я помню, мы потом всю ночь сидели, и он рассказывал о себе, о своём детстве, и это было потрясающе! И тогда впервые из уст Маршака я услышал не детские стихи, которые я знал, как и все мы, не те стихи, которые в детстве к нам приходят, а стихи философские. Настоящую, высокую лирику! 


Ты много ли видел на свете берез?
Быть может, всего только две, -
Когда опушил их впервые мороз
Иль в первой весенней листве.

А может быть, летом домой ты пришел,
И солнцем наполнен твой дом,
И светится чистый березовый ствол
В саду за открытым окном.

А много ль рассветов ты встретил в лесу?
Не больше чем два или три,
Когда, на былинках тревожа росу
Без цели бродил до зари.

А часто ли видел ты близких своих?
Всего только несколько раз. –
Когда твой досуг был просторен и тих
И пристален взгляд твоих глаз.

 

Не могу не спросить, а он не рассказывал тогда про Краснодар, про библиотеку, про детский городок, про то, что они делали с Васильевой на заре детского театрального движения в России? 

Говорил, говорил, он очень долго и много говорил. Говорил о своём воронежском детстве. У него ж было очень необычное  детство. Упоминал свои встречи с разными писателями. Это было всё очень интересно. Но… я, к сожалению, ничего не записал. Мне неловко было записывать при нём. А потом я пришёл домой утром, такой был сонный… Я бухнулся и заснул. А на следующий день опять школа… И как-то … ушло всё это… Жалко! 

А потом, когда открыли нашу школу в 1975 году, 37 лет тому назад, первый спектакль, который мы поставили – «Мещанин во дворянстве». Его поставила великолепная учительница, Роза Александровна Новосельцева, которая преподавала изобразительное искусство и музыку одновременно. Человек необыкновенный, уникальный, безумно талантливый. Она давно умерла... Вот это ее картина – Домский собор в Риге. Ну а потом много было всего! Мы играли, играли, играли, играли… 

Ну, а последний спектакль, это – 150 лет Чехову. Мы ставим «Вишнёвый сад». Я Фирс, разумеется. Пришли ребята: «Без Вас невозможно!» Что же делать? Я прекрасно понимаю, в 16-17 лет сыграть 87-ми летнего – невозможно. Вот я и сыграл Фирса. После этого спектакля они мне подарили шуточный подарок. Карточка под старинную фотографию: «Вишнёвый сад» - здесь собраны все знаменитые исполнители Фирса. Вот, значит, здесь у нас Артём – первый исполнитель Фирса в Художественном театре. Тут Анненков, тут у нас Игорь Ильинский, и вот – я. Как теперь говорят? Прикол!

Какие формы театральной работы сейчас практикуются у Вас в гимназии? Мы слышали, что есть какой-то особый школьный фестиваль, в котором участвуют все дети, и все педагоги? 

Есть! Есть! Понимаете, у меня когда-то очень давно появилась мысль о том, чтобы вовлечь как можно больше детей в театральную игру. Ну, сколько можно вовлечь в спектакль народу? Человек двадцать. Ну, режиссёр, может быть, даже 2 режиссёра. Ну, помощник режиссёра. Ну, сценограф, может быть. Ну, звуком кто-то занимается. И так человек 30 наберётся. А в гимназии 600!!! И всем хочется играть. И я понимаю, почему всем хочется играть. А Вы никогда не задумывались? Им хочется играть потому, что в игре они себя в какой-то степени реализуют. Они проявляют те качества характера и ума, которые в повседневной жизни не часто могут проявиться: нет соответствующих обстоятельств. А вот в игре можно. И они тянутся на сцену. И для меня участие каждого в этой игре очень важно, потому что когда ребёнок играет какую-то роль, он в чём-то становится лучше. Он становится лучше! Играя доброго, он становится ещё добрей, а играя злого, он вырабатывает в себе неприятие зла, способность это зло преодолевать, бороться с ним. Вот почему игра так важна в нравственном воспитании ребёнка. Как вовлечь возможно больше детей в это театральное действо? Много лет тому назад я даже ночью думал об этом, и мне пришла такая мысль: а если мы сыграем не спектакль? Не пьесу? А сыграем целую эпоху, время мы сыграем! Вот что я придумал. 

Первое такое действо, это – День XIX века! Все принимают участие, все – взрослые и дети. Тогда гимназию можно себе представить как большой, красивый барский дом, такой грандиозный особняк. Естественно, в этом грандиозном действе должны быть какие-то приметы времени. А что является приметой культуры XIX века? Салоны. Художественный салон. Музыкальный салон. Литературный салон. Мы организовали салоны, которые должны были работать именно в этот день. И вся наша гимназия превратилась в фантастический барский дом. Мы понакупали каких-то там тряпок, несли сюда скатерти, покрывала и так далее – украшали этот дом. Вестибюль стал холлом барского дома. На этажах были салоны. Актовый зал превратился в залу богатого особняка. И он тоже был, разумеется, декорирован под XIX век. И все наши уборщицы стали не уборщицами, а горничными, а наш учитель труда стал швейцаром, который первым принимал гостей, приехавших в этот дом на бал, который устраивали хозяин и хозяйка. Швейцар был с золотыми позументами – всё, как полагается! Я помню, мы купили, привезли сюда 4 фургона костюмов и каждый должен был выбрать для себя свою роль. Свою роль! Мы репетировали это очень долго. Год. Сначала должно пройти погружение в эпоху. Мы изучали её на классных часах. А после этого, началось уже погружение. Мы провели его апреле. Все ребята участвовали! Все!!! Даже если ты просто пришёл в этот дом, потому что тебя хозяйка пригласила, ты должен вести себя так, как мог себя вести человек, которого хозяйка дворянского дома XIX века пригласила к себе в дом. Все учителя исполняли свои роли. Я пел в музыкальном салоне какие-то романсы начала XIX века, а потом в литературном салоне читал стихи, и так многие учителя и ребята. Здесь, на сцене нашего театра в актовом зале, мы показывали спектакли, которые обозначались на афишах театров начала XIX века. А потом бал… Бал начинался с полонеза. А в полонезе шли учителя и ученики. Ну а дальше – самое интересное: в 12 часов ночи раздавался на улице шум, гам, и в это время в этот дом вваливалось огромное количество цыган. Ну, без цыганского искусства какой XIX век? Это были наши учителя, которые тайно переоделись, чтобы ребята их не видели – это был такой сюрприз. И мы все под звуки бубнов и гитар поднялись в актовый зал. И вот там началось самое главное действие: этот самый цыганский хор, и мы пели цыганские песни, романсы. Всем понравилось. 

А на следующий год последовал День Серебряного века. И тогда мы сыграли спектакли того времени. А потом был день 20-ых годов XX века. Это уже первые годы Советской власти. Рождение театра Вахтангова. Мы сыграли «Принцессу Турандот». Поехали в театр Вахтангова, взяли знаменитый вальс из спектакля. Это было очень здорово! А потом было много всего другого. Тематические праздники, которые у нас получили название «Весенний день культуры» – всегда в апреле месяце. Они до сих пор продолжаются. В прошлом году был Булгаков – 110 лет. А в этом году 24-ый общегимназический праздник культуры «Содружество театра и живописи в истории русского искусства». Этот день мы посвящаем 255-летию русского театра и 155-летию Третьяковской галереи. Мы хотим объединить изобразительное искусство с театральным. 

В следующем году получается 25 лет школьному фестивалю – юбилей. И 140 лет Леопольду Антоновичу Сулержицкому. Вы не хотите сделать фестиваль, посвящённый этой дате и этой фигуре? 

Вы правильно говорите, но надо познакомить ребят с этой личностью. Вы не думайте, что, если я это знаю, то это знают все здесь. Но есть ещё время...

Был ли такой запомнившийся момент в Вашей педагогической практике, когда Вы придумали и реализовали какой-то театрально-педагогический проект, в русле идей Сулержицкого, в духе этой игры и правды, и, увидев результат, Вы внутренне или даже вслух воскликнули «Эврика!!!»? Может быть, Вы на этот вопрос уже ответили, а, может быть, что-то ещё осталось? 

XIX век. Это был наш первый опыт! С этого начиналось наше всё. 24 года тому назад мы провели наш первый праздник культуры. Пожалуй, это было то, о чём я думал, в тайне мечтал, не мог даже сформулировать, но вместе со своими коллегами смог это сделать. Потом это всё повторилось, было уже проще и легче, но поднять учителей, первый раз! Заставить учительницу надеть на себя платье со шлейфом, ходить в этом платье среди ребят по школе! Взять в руки лорнет, и через лорнет на них смотреть! Надеть на себя парик!!! Уговорить их на это было свыше моих сил! Вы же знаете учителей. Есть такие, кто застёгнут на все пуговицы. Такая "вещь в себе". Строгие. Дистанцию всегда выдерживают. Вот как сделать так, чтобы она по-другому раскрылась? Но всё получилось. И я помню, как играла Ирина Николаевна Деева, учительница математики (она, к сожалению, уже покойная) строгая, которую все боялись! По математике получить четвёрку было невозможно, а уж пятёрку – это нужно было быть Ландау каким-нибудь. У неё на уроке была абсолютная звенящая тишина, и такое напряжение! Так вот Ирину Николаевну я уговаривал в этом кабинете:
- Я Вас умоляю, я всё что угодно для Вас сделаю, но Вы должны надеть это платье!
- Вы издеваетесь?, - она мне говорит. 
- Так, Ирина Николаевна, хорошо, сегодня мы закончим разговор, Вы подумайте над тем, что я сказал, а на неделе мы к нему вернёмся. Так я с ней раз 5 говорил. И она надела платье! А как она играла! Я говорю: «Ну, давайте вместе с Вами придумаем Вам роль – роль, которая не будет отличаться резко, от той женщины, которой является Ирина Николаевна Деева, и которую все ребята и все коллеги хорошо знают». И мы придумали! Для чего это надо? Чтобы ребята и учителя стали ближе друг к другу! Это очень важно. 

В чём Вы видите основные задачи педагогики искусства в школе и вообще в образовании детей? 

Искусство облагораживает, возвышает личность. Оно же учит состраданию. Искусство укрепляет в добре и отвращает от зла. Игра и импровизация помогают детям понять многие вещи, которые иначе им понять трудно. Даже просто прикоснуться к каким-то таким вещам, которые они поймут потом. Игра помогает раскрыться и реализоваться, и детям, и взрослым. И она делает нас ближе, помогает понять друг друга. А как важно для ребёнка погружение в искусство, в игру для развития воображения, без которого не может состояться настоящий человек. Это значение игры мы явно недооцениваем. Сейчас слишком часто игра и искусство в школе – это что-то дополнительное к основному, необязательное. А это неверно. Многое в школьной жизни должно быть пронизано игрой! Должно быть наполнено искусством! 

                                                                20 Марта 2012 г.

   

Ю.В.Завельский в роли цыгана. "Золотой век" - первый "День культуры". 18 марта 1989 года.

 

 

 

Эта статья на сайте "Учительской газеты"

Ю.В.Завельский на сайте www.1543.ru