В граде бесовском
Куда нас забросила судьба? Что это за место, не приспособленное для жизни? Выгребная яма истории, вековечный позор. Официально достигнутый минимум содержательности? Эпоха прозябания и скудоумия. Или паскудоумия, тут с какой стороны не подойдешь, - по любому выходит не лишенным смысла. Я устал браниться и осуждать, еще раньше я перестал объяснять свою позицию окружавшим меня людям. Я могу лишь поражаться. Ну, не совсем, иногда меня покидает чувство умеренности, и тогда им лучше не просить о пощаде.
Отчизна профанаций, твое лицо, твоя национальная гордость выросла из переводчика в суетливого автора приторных, велеречивых вирш. Его потолком должны были бы стать газетные фельетоны, статьи в журналах о моде, но нет, он решил посягнуть на большее. Впрочем, сперва его запросы свидетельствовали о наличии остатков совести. На большее, чем детективы, у него не поднималась рука. Сериальная политика в печатный жанр, с этим лозунгом он покорил страну. Главным пунктом программы было: ни в коем случае не пропадать из поля зрения читателей. Приучить их к себе, к своей манере изъясняться. Гений пера принялся плодить детективы один за другим. Удивительная скорострельность! Это раньше Флобер по несколько лет корпел над одним романом, отрабатывая все детали, его волновала любая ленточка в гардеробе наездницы. А что теперь? Видимо, во всем виноват прогресс. Прогресса, разумеется, в искусстве в прямом понимании этого слова быть не может. Да, как ни крути, бесконечный «Русский Сериал» уважаемого писателя не соответствует и новейшим тенденциям в литературе. Он не сторонник контркультурных экспериментов, не деятель направления наивных писателей и тем более в его творениях не заметно ни малейшего намека на отход от традиционной романной формулы: его не убедил опыт Роба-Грийе, он не планирует последовать за Борхесом и его соратниками.
Прогресс внес свою лепту в новые методы творчества, пришло время коллективного, цехового творчества, под торговой маркой популярного автора бестселлеров. Один придумывает сюжет, другой пересыпает его новыми шутками, третий следит за историческим фоном, четвертый корректирует стиль, чтобы тот стал более узнаваемым, пятый, скажем, добавляет агрессии, действа, чтобы нельзя было остановиться. Такое вот, разделение труда. Оттого-то теперь несложно выпускать по двадцать новых книг за пять лет.
Или автор только и успевает, что тексты набивать, а издательство их с руками отрывает. Собственно, на них надежды никакой. Им главное – купоны стричь. Работать можно сообща, а потому подключить к делу, литературных поденщиков, как выражался Пол Теру. Те состряпают приличную статейку, где разъяснят неразвитому потребителю, что хорошо, а что плохо и что с чем едят. Надо самим формировать вкусы будущих потребителей.
Еще существует отличный прием хвалить своих читателей, мол, тот, кто читает романы нашего писателя, тот - элитарный читателей, это не для средних умов. Помогает, по-видимому. Помогает маскировать банальную погоню читателя за простым, доходчивым, но закрученным сюжетом. Желательно, в нескольких частях. Вроде как они ищут подлинное искусство, записались в интеллигенты. А иные не находят себе места от собственной неразборчивости, им надо за что-то схватиться, за какое-нибудь известное имя. И тут, надо же! И прочитать несложно и у всех на слуху. Есть и безобидная категория читателей-конформистов. Им все пофигу по большому счету, не важно, что читать, но этот писатель не требует от них никаких сверхъестественных усилий. Пишет просто, спокойно, вскоре возобновляет повествование. Хорошо, что, хотя бы они не особенно дорожат своей позицией и не несут ее вместо флага.
И ведь как приноровились, подлецы! Им теперь, видите ли, нравится, настоящий русский язык автора. Не иначе им такая бредовая идея пришла с подсказки болтливых представителей масс-медиа.
А после того, как автор достиг культового статуса в этой забытой стране. Можно пускаться во все тяжкие. Экранизировать все его произведения, ну а совсем для кино не подходящие ставить в театрах. Хотя по уровню развития того и другого в этом хлеву следовало бы поступать наоборот.
Махинатор-полиглот, небескорыстный и безыскусный двойник организатора всех подмен из романа Кальвино «Если однажды зимний ночью путник», получит немного свободы и теперь начнет паясничать, заигрывать с читателем. Тут-то его, вероятно, не все поймут, исходя из уровня аудитории. «Сознаться что ли в своем старинном увлечении, да, есть у меня у меня один грешок! Заядлый я экспериментатор, постмодернист, так получилось!» И начать экспериментировать со стилями и жанрами, якобы, с удивительной легкостью, а, на самом деле, демонстрируя свою беспомощность, гнилую сущность графомана.
Иные разводили бессмысленную благотворительность, демонстрировали преступную толерантность, восхваляя его мнимый профессионализм, трудно определяемое понятие, вообще, а для писателя в особенности. Герои дешевых американских детективов также очень обожают толковать о профессионализме, для многих из них такие размышления заканчиваются весьма плачевно. Писатель не должен выходить в тираж, не должен штамповать копии собственных работ годичной давности. Франц Кафка, например, не признавал понятие профессионализма в литературе и достиг высот, которые нашему гранду и не снились.
Дальше – больше, авантюрист бумажных просторов был замечен в еще более странном занятии. Больше под своим именем он не мог выпускать, это стало бы подозрительным даже для наших доверчивых читателей. Тогда он принялся собирать под своим громким именем другие произведения легкого детективного жанра, в смысле, принялся издавать антологию. Он, нашумевший писатель, заслуженный деятель культуры в эпоху поразительного опустения рассудков рекомендует. До чего же это выглядело приторно и фальшиво! От начала и до конца. Своим ходом он скопировал поведение аргентинских писателей Борхеса и Касареса, которые сами составляли антологии классической детективной литературы. Но в их случае подобное поведение объяснялось их вкусами, обычаями, предшествующей жизнью. Ведь они сами упорно создавали теорию интеллектуального детектива-загадки своими историями о Доне Исидро Пароди и в романе «Образцовое убийство». Они пытались создавать культ замысловатого сюжета, сложного до парадоксальности. Да и на их счету было уже множество антологий: фантастической литературы, книга вымышленных существ, книга небес и ада, сборник коротких и необычайных историй. За Хорхе Луисом уже закрепилось амплуа Библиотекаря современной литературы, благодаря его своеобразному творчеству.
Что же аналогичный шаг мог означать с позиции нашего самородка, сказать трудно. Возможно, он пытался, таким образом, поправить свое и без того отличное материальное положение. Омерзительнее всего в истории с покровительством серии детективов выглядит то его положение, на которое он сам себя поставил этим поступком, не имея на то никаких прав, словно он вообразил себя знаковой фигурой века, интеллектуалом. Им, наверняка, зачитываются на западе, приглашают судьей на крупнейшие премии, он открывает известнейшие ярмарки.
Отечественный книжный рынок напоминает многоуровневую помойку: контейнеры для пролетариев, - им чтиво макулатурного характера, о войне, о милиции, для холостяков – еще и о тяжелом деле проституции, баки – для домохозяек, туда накрошить побольше объедков. Им тоже детективов, но написанных своим женским коллективом, попроще, поменьше батальных сцен, сдобрить эротическими сценами. Всем хочется, чтобы все писали свои люди, образ мыслей которых им знаком и понятен. Подростки алчут продолжения трилогии Толкиина, что все как один выдержаны в ядовитых зеленых тонах. Штабеля подобного хлама оккупировали не один отдел книжных магазинов. В таком случае нет ничего удивительного в том, что мы охотно привечаем гостей с запада, в данном, правда, случае, с востока, но сути дела это не меняет. В зарубежных товарах мы души не чаем. А те и рады потчевать нас второсортной лапшёй!
Узкоглазая бестия, словно сговорившись с уже упоминавшимся отечественным борзописцем, шлет с таинственных окраин суши одну поделку за другой. По неведомой причине за ним закрепилась приятная слава автора-интеллектуала. Издательства охотно поддерживают и эксплуатируют этот слух. Особенно он полюбился почти развитым школьникам и неразборчивым студентам. Послушайте, ну это как бы так экзотично, ехать по метро с книжкой в руках, а на ней имя автора, которое с первого раза и не выговорить! Опять же восточный колорит, мудрость веков, секреты монастырей. Эндемичная культура, столько веков изоляции – это же не могло не сказаться! Может быть, но не в этом случае. Никакого восточного колорита сей товарищ не обеспечил. На своем родном он начал клепать романы один за другим, все – в духе простой американской прозы середины, второй половины двадцатого века. Более простого решения он придумать не мог. Только те же Сэлинджер, Сол Беллоу, Харпер Ли, Ричард Бах, Кен Кизи, Эдгар Доктороу, а теперь и Майкл Каннингем писали гораздо более осмысленно, проникновенно, душевно. За ними стояла история их страны, той прежней. В их романах бушевали чувства. Здесь же мы получали рафинированные лабиринты протухших похождений, бесцельных скитаний на фоне маразматического сознания автора, воспитанного в духе корпоративных реалий нынешней его родины. Все безвкусно, вылеплено из сои. Что сказать, бестселлеры будущего должны, прежде всего, легко читаться! Это создает видимость, будто они хорошо написаны, дилетанты имеют обыкновение очень ценить это качество. Хотя нередко общепризнанные шедевры читаются очень непросто. Так я не раз засыпал под «Божественную комедию», а «Улисс» Джойса под органные фуги – идеальное снотворное, то есть никаких тенденций наметить не удастся! Опасное сочетание легкости чтения и некоего мифического знания, уверенности в том, что конкретный автор, действительно, стоящий не раз вводило во грех даже людей компетентных, по профессии своей обязанных стоять на страже чистоты вкусов молодежи. Так беспутная учительница моей сестры как-то в пример прозе Толстого поставила творения восточного собрата! Патологическая легкость повествования, не перегруженного смыслом, художественным содержанием, интересными приемами – обманчиво содержательна, увлекательна. Мнимо многозначительные романы нашего гостя оставляли впечатление злонамеренного словесного непотребства, интеллектуального онанизма, бесхребетной мути бесконечных фантазий. Исповедуемый им метод естественного роста сюжета по мере написания произведения, сюжета на кончике пера не сообщал ожидаемой свежести, оригинальности повествованию. Вместо легкости и оригинальности мы получали ускользающую суть романа и ворох непонятных поступков и взаимоотношений, нити многих судеб ничем так и не заканчивались, другие же напротив возникали тогда, когда им давно уже пора бы исчезнуть с наших глаз.
Самое разочаровывающее в мазне восточного коллеги – потуги на исключительность, собственную избранность, будь то образ, выбранный им самим или навязанный ему издательствами, хотя истории его банальны до зевоты. Он избрал странный путь: не пожелал торговать национальными особенностями и не постарался полностью освоить какую-нибудь из ниш западной литературы. Тот же Кадзуо Исигуро заслуживает гораздо большего уважения, поскольку, оставаясь в тени, сумел выпустить в свет роман, по манере совершенно неотличимый от лучших образцов жанра, на его родине не прижившегося.
Следующий гость в нашей галерее уродств своим вступлением на финансовый престол укрепил в мире позиции научной фантастики. С той же комической поспешностью, свойственной уже перечисленным коллегам, он начал продуцировать умопомрачительные романы о похождениях норовистого профессора истории или кого-то похожего на это. Поучительно и его страстное желание экранизировать свои труды. Я бы сразу после выхода его историй начал принимать ставки на то, какие известные актеры возьмутся за главные роли. В большинстве случаев угадать актеров, учитывая место действия и страну производитель фильма, было несложно. Главное, как показала практика, в деле продажи книжной продукции – яркое название и шумиха вокруг вышедшего бестселлера. Все это наличествовало в его последнем творении, да и наше падкое на сенсации общество изрядно поспособствовало выходу в лидеры продаж изысканию автора на религиозно-общественные темы. Если бы появилось предложение написать кодекс чести для литераторов, авторов художественной литературы, я бы внес предложение добавить в него список запрещенных приемов, применяющихся исключительно для увеличения числа продаж книги. К числу запрещенных приемов стоило бы отнести наличие злободневных тем, неприкрытый, безыскусный эротизм, спекуляции с разоблачением мировых тайн, секретных обществ. Таким образом, горе-фантаст отлично поднаторел в деле нарушения виртуального кодекса чести. Мне, как жертве возникшей вокруг его книги шумихи, хочется посетовать на недостаток в наше время оплотов истинной культуры, неких наставников, патриархов, духовных авторитетов, на чье мнение можно было бы опереться, вынося суждение тому или иному произведению. Ведь обилие информации, подогревая интерес к произведению, не вносит ясности в положение дел относительно его качества, никак не оценивает его. Нет голоса эпохи, некому доверять, не доверять же, в самом деле, Нобелевской премии, чья комиссия качеством своей работы напоминает дырявое сито, упорно не замечая стоящих авторов и щедрой рукой наделяя призами авторов, талантом обделенных! Впору воскликнуть, воздев руки:«O tempora! O mores!» Не связать ли подобное положение дел с наступлением эры господства постмодернистского сознание, которое избегает выносить категоричные суждения, выставлять оценки, а напротив часто вольно относится даже к классикам? Этакое неразборчивое любопытство к культуре, не отягченное грузом ответственности за вынесение суждений. Едва ли, ведь строгая иерархия ценностей была и у Набокова, и у аргентинской братии, и у Апдайка с Голдингом. Так что вопрос остается открытым.
Пришло время обрушиться с гневной тирадой на новомодного представителя славной французской литературы. Человека, безусловно, не обделенного талантами, но пошедшего по кривой дорожке. Занимательна судьба нового Генри Миллера в наше время. Ладно бы профессия автора похабных текстов, склонного к философским обобщениям, была бы его единственной его специализацией, единственным его пороком. Так нет же, сейчас этим никого не удивить, на это никто не клюнет! И дальше он, возможно, идя на поводу у собственных воззрений, собственного горького опыта, преступает границы упоминавшегося кодекса чести. Что, спрашивается, вызовет большую шумиху, чем слухи о разгадке мифических тайн, чем изображение работы тайных обществ? Разумеется, национальные вопросы или прямые провокации на религиозные темы, вот именно: не на темы истории религии, а на темы равноправия и достоинства тех или иных религий! Прием из разряда запрещенных, удар ниже пояса. Народ ведется на этот прием в ста случаях из ста. Скандал пойдет на пользу продажам экземпляров скандального произведения, доводы со стороны, как противников, так и защитников пойдут на пользу славе автора. Но, понимаете, такой прием – прием не из арсенала настоящего писателя. Обсуждаемый параноик, зациклившийся на вопросах национальности, которые трогают людей больше всего, обладавший, тем не менее, лирическим талантом, увы, подписал себе, приговор, шагнув за границы дозволенного. Удивительно нежными и невинными у писателя выходили сцены встреч и знакомств. Воспоминания, приписываемые его безликим героям, подернуты легкой дымкой печали и прощения. Сильными сторонами писательского дара француз решил пренебречь ради сомнительных навыков организовывать сюжет вокруг идей, обращенных в будущее. (Да и сильных сторон у него было не так много, объемными получались у него не более одного-двух героев на роман, не смотря на то, что все действие вокруг них-то и велось. Таким образом, вместо романа читатель получал растянутую повесть с кучей порожних размышлений публицистического толка.)
Он получил очень широкое образование, оно и позволяло ему строить картины унылого в своей безмятежности будущего. Фантастика и антиутопия – набор для двадцатого века характерный, но свидетельствующий не в пользу конкретного автора. Но посмотрим к чему привели метафизические потуги планетарного характера этого французского призрака, взобравшегося на табурет презрения и дешевого словоблудия, – слава и признание окончательно доконали его способности к соотнесению фактов истории и культуры, в чем он не был силен, лишенный образования в означенной области. Устами своих безликих и на диво безобразно скроенных персонажей он принялся порочить Набокова (Что он, вообще, о себе возомнил!) – светлого гения нашей литературы, нашего оправдания перед литературой мировой, безупречно талантливого и великолепно высокомерного. Причем манеру обличать он перенял у самого Набокова. Позиция Набокова могла вызывать споры, возмущение и осуждение, но она отражала мнение человека, относившегося ко всей литературе с позиции силы, с позиции владычества, он справедливо полагал себя равным известнейшим и общепризнанным авторам: и существующим, и взирающим на нас из глубины веков. Его дерзкие слова, несомненно, отвечали его высочайшему статусу в мире литературы. Тем более, он никогда не пытался озвучивать сумасбродные идеи устами своих героев. Ему не было стыдно за свои слова, он не прятался за спины книжных персонажей. Слова же героя последнего романа французского кудесника не вызывает ничего кроме удивления, раздражения. Зачем он, не достигнув авторитетного статуса знатока литературы или знакового писателя, торопится выносить приговоры авторам, во много раз более значащим, чем он сам. Упоминаемый поступок походит на нелестные слова чемпиона в суперсреднем весе Джо Кальзаге о Джеймсе Тони – ныне боксере супертяжелой весовой категории. Вдобавок, валлийский чемпион предложил Джеймсу спуститься в его категорию, чтобы провести поединок с ним. Кто знаком с ситуацией в мире бокса, оценит точность аналогии. Джеймс Тони, подобно Набокову, очень остер на язык. Он один из самых выдающихся боксеров нашего времени, талант от бога. Кроме того, он, подобно Набокову, уже не может ответить на оскорбления своего противника, поскольку уже никак не сможет опуститься на несколько весовых категорий вниз. А Кальзаге стал широко известен и популярен совсем недавно, благодаря последней победе над Джеффом Лейси – переоцененным, но перспективным качком.
Удивительно, но при всей шаткости положения распиаренного политизированного порнографа на литературном Олимпе, в нашем отечестве находятся такие прихлебатели из числа новомодных писак, которые считают его чуть ли не верхом духовности. Остается только пожать плечами и отойти в сторону, комментарии излишни!
Взбираясь вверх по лестнице качества, плавно подходим к последнему из кандидатов, чей талант не омрачен не одним из серьезных пороков. В чем же причина негодования думающей части общества? Дело в том, что, он пал жертвой всенародной любви, попробуем выразиться так. Немецкий прозаик автор милых рассказов, пьес, интеллектуал, человек, одаренный вкусом, своеобразным мышлением, талантом выпустил роман о монстре. Книга затмила все его остальные произведения. Из библиотек интеллигенции роман попал в руки низкосортного читателя, любителя громких сенсаций, извращений, скандалов. Роман разодрали на газетные заголовки. Толпа начинает скучать в томных объятиях литературы эротического содержания и желает, чтобы источник возбуждения оказался, как можно более, завуалирован, скрыт. Да и к тому же сказывается элементарное пресыщение. Книгу пустили в массовое пользование, она утратила очарование элитарности. Всякий стремился отныне козырнуть наличием ее названия в графе «прочитанная литература». Постоянное упоминание о ней начинало приедаться. Понятное раздражение культурной части общества воздвигло между читателем и романом нечто, сродни увеличительному стеклу, в котором все малейшие пороки, недостатки книги стали во много раз более заметными. Произведение стало притчей во языцах, многие, наблюдая всеобщий восторг, не соответствующий уровню книги, напротив, стали занижать произведение и также оценивали роман необъективно.
Действительно, произведение было написано в ключе мягкого постмодернизма. С небольшой примесью абсурда, с очевидным влиянием Виктора Гюго. Нарочитый историзм произведения использовался задолго до выхода романа в свет. Скажем, тем же Итало Кальвино в романе «Барон на дереве». И все сразу поняли, что писатель не сотворил сенсации, не придумал ничего нового, просто, словно хороший кулинар, приготовил блюдо точно по рецепту.