Безмятежный край

 

Глава 4 

 

В этом году погода на черноморском побережье была особенно приятной. Каждый день был по-своему солнечный и незабываемый. Словно прощаясь, они сполна одаривали теплом и лаской всякого, кто выходил на прогулку вдоль морского берега. Если бы проезжали приблизительно в это время на поезде, путь которого пролегает вдоль скал воспаряющих прочь от соленых вод, вы бы, наверняка, увидели небогато одетого, ничем не примечательного юношу. Даже, если бы увидели, то, скорее всего не придали бы этому никакого внимания, собственно, в этом не было бы ничего такого, что могло бы показаться зазорным или неприличным. Сами подумайте, право, становится иногда смешно, когда видишь лица некоторых людей, которые думают, что упустили солидный куш. Но правы будут те, что заподозрят что-то неладное. Дело в том, что он был феноменально счастлив и одновременно мучался в неутолимом огне скуки и одиночества. По хорошему говоря, ему было наплевать на весь белый свет, кроме чего-то самого малого, это и заставляло теплиться жизни в его уставшем от невзгод теле. С определенной долей уверенности можно было утверждать, будто это непонятное и недоступное влекло его вдаль. Но посторонний наблюдатель, следивший за юношей в течение долгого времени, отметил бы, что вряд ли его целью стоит нечто конкретное и что он постоянно мучается отсутствием объекта поисков. Невозможностью выразить прекрасное и мимолетное конкретной формой. Чтобы, закрепив достижение, сделать его добрым средством от скуки и прочих невзгод. Непреодолимый барьер стоял на его пути, он знал о его существовании, но боялся думать, что настанет и его черед покорять неприступные стены крепости, обращать форпост неприятеля в изливающий свет Шлиссельбург. Но хватит попусту разглагольствовать, пора переходить к сути повествования. В этот летний день, утром, он, закрыв глаза, развалился на прогретых солнцем камнях выступающего далеко в море полуострова. Из-за резкого прохладного ветра глаза его немного слезились, припухли веки. Шелушились постоянно обкусываемые губы, по уголкам рта стояло легкое раздражение из-за сухой ветреной погоды. Надоедливым спутником нашего героя определенно стал проклятый насморк, в приятной полудреме он то и дело шмыгал носом. Иногда утирался рукавом свитера, у которого на локте красовалась знатная заплатка. Под голову для удобства была подложена рука, ибо немного удовольствия спать на сырых камнях. На ногах были потрепанные кроссовки, начинавшие расходиться по шву. Под ними прохудившиеся черные носки. В нелепой позе задралась штанина болотного цвета скромных брюк. От ветра и дождя спасает не очень теплая брезентовая куртка, уши предусмотрительно закрыты великолепной и аляповатой красной шапкой гребешком. Иногда сквозь сон он принимался скрежетать зубами, неразборчиво ворчать или угрожать. Порой мальчик начинал плакать, затем просыпался, чтобы успокоиться, глядя на затянутое низкими лохматыми облаками небо. Гнусно и тоскливо вопили чайки, чаинки, кружащиеся в океане всеохватного горя. Вокруг стоял солоноватый и бодрящий запах моря. Начинал приедаться постоянный звук прибоя. Откровенно говоря, не очень приятное местечко выбрал он себе для ночлега. Хуже на всем побережье не найти! Мчится, мчится с жутким воем поезд. Вихрь им поднимаемый подкидывает обрывок оберточной бумаги. Яростно бьют колеса по стыку рельс, летят камешки из-под прыгающих шпал. На их сухой, пористой поверхности, порыжевшей со временем, из едва заметных точек вырастают темные пятна. Гулко увесистые капли дождя ударяются об уставшее дерево. Еще не придя в себя после сна, сощурившись и суетливо, мальчик поднимается, надевает капюшон, и с поднятыми для тепла плечами бежит под ближайший мост. Вовремя, сразу после того его перехода в надежное укрытие разверзлись хляби небесные. Как завороженный, он смотрит на бахрому спадающих струй. Время замедляет свой бег, наслаждаясь природным действом. Морская гладь исколота тысячами игл. Чайки невозмутимо маленькими белыми лодочками колышутся у берега. Сомнительной чистоты земля под мостом, неожиданно расходится, разрезаемой вдоль по венам рукой, ручей крови увлекает комья грязи. Надежды на выздоровление нет, или все же…. Невозможно запретить человеку надеяться. Шикарными декорациями расходятся тучи над непроницаемо черной водой. Веер лучей одухотворяет неприглядный пейзаж, не вызывавший утром ничего кроме брезгливости, теперь полон романтического очарования. Можно выйти, он снова валится на землю и прислоняется к насыпи. Вчерашнее тепло переходит в презренное тело. Вновь смежаются веки. Ну и погодка разгулялась! Солнце светит вовсю, разгоняя оставшиеся силы неприятеля. Из по-утреннему мягкого оно становится ужасающим, грозным. Жарко что-то становится, душно вдобавок ко всему. Кристальная безоблачность неба. Перед сознанием проносится одна из многих картин, природа которых не вполне ясна и возможно, являющаяся разной для разных людей. Феномен, лежащий между миражом и галлюцинациями, особый род достовернейших воспоминаний того, что не было и возможно не будет. Руки по собственному желанию сводятся за спиной, искажается судорогой тело, голова отвалится назад, в бессилии закушена до крови губа. И снится мне, полдневный жар, иссушающе-камерная музыка церковного органа, пространство, пронизанное стеклянными нитями, или мозаика мрачных тонов, плывущих очертаний, восковое убранство пыточных камер, незримые клещи язвящие рассудок. Гениальный скелет крючится во тьме склепа, беззвучно воздевает руки в отчаянии, от невозможности разобрать захваченные на тот свет адски талантливые переливы d-moll. А то представляю, триумф по обе стороны, невиданный доселе успех. Сатана в восторге: Черт возьми, парень, как это ты так быстро пальцами двигаешь. Где это ты так наловчился? Практика, говоришь? Сейчас мы тебе твою практику-то и отрежем, рубите-ка ему пальчики, ребята. Будешь носом играть! А нет, – отжимайся на пальцах, развивай свои музыкальные отростки. Хотя, как посмотреть, индульгенций у прохвоста полный карман, пожалуй, был. Здравствуйте, - на таможне, - мне наверх. А не жирно тебе будет, гнида? Ничего, нормально. А там господь, что надо, с чем пожаловал? Ну-ка, послушаем. Только он заводит свою песню, а боженька, сморщившись, как от дрянных яблок: Пошел вон, пока жив был, наслушался до дурноты. Думал все – утих, наконец, ан нет, он и здесь меня решил донимать. Сгинь, проклятый! Однако, что это со мной происходит? - подумал мальчик. Если так будет продолжаться, обращусь к врачу. Пока не поздно, хотя, впрочем, куда спешить? Стану инвалидом, все отвяжутся, оставят в покое, наконец. Многовато на себя берет мое окружение, мне нужно другое внимание. Ничком распластавшись на земле, он пробовал пошевелить головой, поморщился. Неприятно саднило, расшаталось все, - глубокомысленно заключил он. Не было никаких сил вырваться из плена горизонтального положения. Острые края камней кололи плечи и ребра. Лоб с проходящими поперек вертикали лица четырьмя крупными морщинами испачкался в размоченной глине. Нос попал в глубокую пропасть. Губы питались водой соленых брызг. И цунами бы, ударившее о берег, не заставило его изменить свое положение. Не было принципиальной разницы, куда обратить внутренний взор. С равным успехом можно было наслаждаться экзотическими проявлениями субтропической реальности или изучать новые оттенки игры причудливого инструмента души. Да-да, вот так валяясь в грязи под южным небом.

Иван первый: я уже потерял всякую надежду избавить тебя от твоего невыносимого пессимизма. Прошу, конечно, твоего прощения, ты же не переносишь этого якобы плебейского выражения, но уже порядком много времени, я уже заждался того благословенного богом момента, когда ты подымешься с этой сырой земли. Ободрись, на дворе хорошая погодка, поют птички. Пошли, вставай!

Иван второй: отвали.

Иван первый: Какая грубость! Не пойму, что я в тебе нашел. За что господь назначил меня к тебе в провожатые, что я сотворил такого дурного. Смею надеяться, что не весь век мне придется занимать себя таким скверным образом. Послушай, тебе, действительно, нравиться так валяться? Мы с тобой, как хрюшки летом, которые возятся в ближнем водоеме.

Иван второй: чрезвычайно трогательно. Тобой могли бы гордиться несколько веков назад голландцы.

Иван первый: можно ли дождаться от тебя чего-нибудь кроме заносчивых замечаний, исключительно оскорбительного характера? Ты смотри, я слов на ветер не бросаю, сейчас вот встану и пойду один.

Иван второй: пожалуйста. Я тебя не пленю.

Иван первый: черт возьми! Что же ты такое говоришь. Слушать уже противно такие противоестественные заявления. Как ты себе это, интересно, представляешь, позволь поинтересоваться? 

Иван второй: да что ж тут непонятного? Есть один способ….

Иван первый: да нет, нет. Ты на это не пойдешь. Я в это никогда не поверю. Чтобы ты? Никогда в жизни. Слышь, ты же не станешь этого делать, ведь правда? Пожалуйста, я тебя умоляю!

Иван второй: старайся избегать патетических сцен. Они делают твое поведение ненатуральным. А насчет этого, я же не говорил, что все решил наверняка. У меня нет особой мотивации, мне и здесь не плохо живется. К тому же все это слишком броско, слишком ярко, как будто я кому-то бросаю вызов. А мне не хотелось бы, что бы меня запоминали, как позера и пустышку-человека. Постой, чувствуешь эту томительную прелесть, разлитую в воздухе, словно мы в розовом саду? Сладкое предпраздничное волнение победителей, предвкушение обладания немыслимыми прелестями молодой жены, когда застенчиво сознаешь собственное счастье. Отчего радость до боли переполняет мою истерзанную душу, я не перенесу величия такой страсти, я не создан для нее. Ведь на созерцание красоты сбегаются немыслимые толпы, так я не могу существовать. Где же выход, ведь одновременно я не смогу играть на пианино, запершись в чулане, мне надо с кем-то поделиться своим настроением. А они разнесут всем; нет надежды, я не знаю что делать….

Иван первый: преклоняясь перед вашим величием, я, тем не менее, отношусь с сомнение к здравости вашего рассудка. Что-то несвязное, я бы так выразился. А что касается прелести, как вы выразились, (краснеет) то я только за. Только где эта самая замечательная возможность, о которой вы твердите? И вот еще, меня тревожат ваши пристрастия к удовольствиям чисто платонического характера. Так на мою долю ничего и не перепадет.

Иван второй: Что ты там бормочешь? Я тебя не слышу. Говори, пожалуйста, членораздельнее. Ты будто запыхался? Оправься, приведи себя к нормальному виду. Не выношу, когда ты весь красен и вспотевший, словно весь день работал или только что из-за стола. Омерзительно (вздрагивает)! Почему, интересно, между нами такой разлад, почему мне приходится тебя все время одергивать, держать под неусыпным контролем? Мы должны жить в гармонии и понимать значимость друг друга, а выходит нечто совсем другое. Постоянная ругань. Чертова жизнь! Как меня все это достало, если б ты знал. Как все же истощает обыденная жизнь. Еще немного и моего терпения не хватит. Сколько будет продолжаться это посмешище, этот бродячий цирк, этот передвижной зверинец?

Иван первый: (робко) Если это вопрос, то можно уточнить, о чем идет речь. О каком зверинце, о каком цирке вы говорили?

Иван второй: Считай это загадкой, в которой я не желаю становиться медведем в клетке.

Иван первый: Час от часу не легче, вас понимать труднее от предложения к предложению. Вы движетесь вниз по воронке и когда завершите свой путь будете совсем один.

Иван второй: Я должен бояться? А разве я не обречен вечно скитаться в одиночестве и пугаться собратьев?

Иван первый: Все же помните, были немецкие романтики, они говорили ровно об обратном.

Иван второй: Эх, дорогой, знаю, знаю и потому сомневаюсь, только времена сейчас другие.

Плотного сложения Иван первый сидит, облокачиваясь спиной на насыпь и свистит, сложив толстые губы в трубочку. Проводит руками по волосам. Иван второй валяется в грязи, в размокшей куртке с бледными оголившимися руками. У него узкие плечи. Нескладная фигурка длинна; под глазами, разными по форме, синие круги. Немытые волосы в беспорядке. Делает вялые попытки приподняться, наконец волшебным образом принимает то же положение, что и его собрат. На упоминавшееся подобие набережной, где и происходила описываемая сцена сходит по наклонно-проселочной дороге дивной красоты девушка. Иваны замирают глядя на то, как солнечные лучи ласкают ее полное молодой красоты лицо. Это был чрезвычайно живописный образ, и если бы наши друзья были художниками, то они немедленно взялись бы за кисти. Необязательно бы этот шаг исправил создавшееся положение, так как для этого требовалось и умение понять, проникнуть в красоту, передать скорее свое отношение к образу, чем конкретные детали. Символ вечной женственности или горящий огнем незыблемый профиль юности. Незнакомка не была красавицей, но излишняя привлекательность, соответствие идеалам может и отталкивать. Это лишает живости и своеобразия, ведь если бы все было таким, как нам хочется, очень скоро мы зевали бы от скуки. Лицо было слегка неправильным, но отчетливо было видно благородное происхождение. Может, кровь египетских фараонов, индийских раджей или татарских темников, вошедших в родство с русскими князьями. « Ах, потаскушка», - удовлетворенно заметил первый из Иванов. Второму это, очевидно, приходится не по вкусу. Он больше не может терпеть грубость и хамство первого. Любительски размахнувшись, боязливо тычет кистью, основанием пальцев в лицо первому. Он же под влиянием физического действия и в большей степени из-за эффекта неожиданности принимает положение, в начале действия занимаемое его собратом. Ах, все же, это настоящее наслаждение для художника, образ такой чистоты, такой силы! Настолько цельный, что в воспоминаниях невозможно различить отдельные черты. Что же осталось в памяти, что не затронуло чувств? Она была очень худенькой. Казалось, можно сказать, что находится прямо за нею, будто и лучи света восторженно огибали ее, боясь обидеть, нарушить священный покой, а затем, добровольно приняв завидную роль новых избранников, послушно торопились принять прежний порядок шествия от объекта до наших глаз. Все в ее внешности располагало к близкому знакомству, говорило о ее тактильной привлекательности. Должно быть, чрезвычайно приятно держать в своих искалеченных пальцах ее восхитительные ручки или в уединенном месте обнимать ее мягкие плечи. В постепенной эволюции своих взглядов, я остановился на одной простой, но как мне до сих пор кажется, верной мысли: в отношениях с любимыми людьми абсолютно не применимы категории порядочности, одухотворенности, интеллектуального развития. Разумеется, в отрыве, от общего русла привязанности. Лицемеры и лже-эстеты хором примутся нас уверять, что такое упрощение недопустимо, что оно низводит человека на уровень пещерных людей. А почему ваше представление не является намеренно-безвкусным схоластическим усложнением? Создание мнимых сложностей, не имеющих реальной опоры и только, а я, по крайней мере, остаюсь искренним. Впрочем, отчего-то я заговорился, дорогой читатель, став посланником собственных мыслей, когда я являлся всего лишь воображаемым свидетелем, а героем был, тщедушный и утомленный мальчик, сидевший на берегу. Примерно в тот самый момент, когда я отвлекся от повествования, первый, а теперь и единственный из Иванов, взглянул наверх. Странный зрительный образ явился ему: два практически игрушечных паяца, с ногами пружинками и корявыми ручками из деталей конструктора, мерзко пританцовывая на месте, показывали ему табличку, лозунг, начертанный от руки. Говорить ли, к чему он побуждал нашего скромного героя, не привыкшего к негласным нормам все же временной действительности? Однако откуда это во мне столько манерности рассказчика? Специально, дабы искоренить непозволительное автору чувство стыдливости: на смастеренном вручную плакате, было написано «она твоя».

 

Не говоря о том, что это порядком походило на упражнения третьеклассников в определении родов существительных и о том, что полукоммерческого характера надпись была видна весьма нечетко герою, страдавшему неожиданной близорукостью, все это было призвано омрачить моменты радости и вдохновения Ивану. Тревожно под чужим взглядом, тем более, что под неопределенно-распутной нею подразумевалась та прелестная девушка.

С беззаботной безнаказанностью сна, египтянка подходит, загораживая собой солнце. Пора и ему начинать свой разговор.

- Hello, I love you, want you tell me your name? - хрипло, простуженным голосом.

- Простите, что?

- Двери восприятия отворены настежь, скоро их вообще снимут с петель. Арабески причудливых рисунков наших судеб имели счастье пересечься, так не будем же делать вид, будто нам все равно!

- Как то, так сразу, да я даже не знаю вашего имени.

- Я Король ящер.

- Возможно, это очень смешно, но боюсь, я не поняла смысла вашей шутки.

- О, это не страшно, можете называть меня Иоганн Маусман.

- Ваш псевдоним?

- Почти, имя моей души, прихоть сознания или желание самоопределиться. Так ли это важно?
На поводке она ведет изящную кошечку бело-рыжей расцветки. Аккуратно переступая с камня на камень, она путается под ногами хозяйки. Водит закрученными вперед усами по бронзовой ноге, тычется в нее влажным носом. Иван пробует встать на ноги, опирается на цементный уступ, но привычная боль в плече правой руки сводит его усилия на нет. Он оставляет этот план. Делает вид, будто ему необходимо придти в себя, трясет опущенной головой. Но вдруг заученным движением запрокидывает голову назад, прижимает руку к носу. Кисть обагряется свежей кровью. «Ах, досадно, мне, право, очень неловко, что я вас делаю свидетелем не слишком приятной сцены. Со мной такое частенько происходит. Представляете, едешь в метро, вагон полон народа, и тут все разом на тебя оборачиваются. Не люблю привлекать общего внимания, что за гнусное любопытство! Хуже всего, когда в руках книга, какая-нибудь сумка. Соберешься убрать, там, в рюкзак, скажем, книгу. Поворачиваешься, чтобы открыть молнию и опять кровь заливает подбородок, надгубье, подбирается к шее, марает одежду. Успеваешь достать побуревший платок, чтобы закрыть нос, вроде успокоилась, отнимаешь от лица, вытереть куртку, она опять прорывает временную плотину, застит лицо, клейкой жижей плещется в глотке, невыносимо. Черт знает, как с этим бороться! » «Несчастный, как же вы с этим живете?» «Если бы это было единственным, что досаждает мне! Ветер, дующий прямо в лицо непременно заставит меня условно заплакать, или солнце, что-то, похожее на аллергию. Бывает так, что, не о чем не думая, брожу вдоль улиц шумных и встречаю известных мне людей. Но, верите ли, не могу смотреть на них прямо, не отворачивая взора. Мистика не иначе, если же упорствую на своем, начинают слезиться глаза, я неестественно часто моргаю. Часто бывает так, когда я знаю этих людей весьма поверхностно. Странное смущение овладевает мною во время самого выбора: подойти и поприветствовать либо оставить незамеченным, сделать вид, что не признал. Ведь в их силах обратить это против меня, жестоко насмеяться надо мною в своей компании, сказав, что незнакомы со мной или просто промолчав, оставив мое приветствие незамеченным. На самом деле, я очень замкнутый человек. Я боюсь быть со всеми откровенным, это как сдаться на милость врагу ». «Странно, по вашему поведению этого не скажешь». «Да, с вами у меня получилось по-другому: в вас я сразу разглядел близкого человека. Я чувствовал себя обязанным предупредить вас о своих врожденных недостатках, прежде, чем начать разговор». «Благоразумно», - с улыбкой.

 

Какое суждение мимоходом высказал Иван в разговоре с прелестной незнакомкой, на черноморском побережье, во второй половине дня?

О вечном утверждении человеческого духа во всемирной литературе.

О чем они рассуждали также особенно увлеченно?

О роли традиционного мифа в современной литературе.

Какое из его мнений было достаточно смелым и прогрессивным, если не сказать, объясняющимся с позиций элементарного невежества?

Мнение, заключавшееся в том, что Чехов был прирожденным автором рассказов и острота его таланта меркнет, тускнеет на протяжении длинных пьес. Из которых «Вишневый сад» - самая нудная и скучная, хотя написанная с большим вкусом.

«Признаться, я вам не очень поверила, вы со мной не очень откровенны». Кто из нас смущен больше? «Вы думаете, я стараюсь себя выставить в выгодном свете? Я заслуживаю более сострадания, чем любопытства». «Это тоже, но тот ли вы за кого себя выдаете? Впрочем, это не так важно, ведь неизвестно, какой из слоев считать подлинником, не лучше ли прогуляться?» «Удивительно верно сформулировано, всей душой за ваше предложение!» Перед тем как взять ее за руку и пойти вдоль безмятежных просторов новой земли, Ваня долго смотрит вдаль, на то, как волны подтачивают небесный свод. Два года назад, точно, два, все то же самое. Как во сне, будто с нами играют, вертят нами, как хотят, будто мы марионетки. Подгадывают наши встречи заранее, хохочут над нашим изумлением от совпадений, а то и мстят за прошлые промахи. Ничего не бывает просто так, без связи с прошедшим и, если она замечена, то считайте ее своим достижением, но не просчетом. Не увидевший композиции полотна, не насладится множеством незаметных симметрий. По дороге со втоптанными в поросшую неприметными травами землю камнями мы движемся вверх. В не слишком заселенный назойливыми туристами городок, более провинциальный, нежели курортный. Но, знаете, есть в их пустоте, тишине их простых улиц, зелени их бесконечных садов, закрывающих собой низенькие многоквартирные дома еще довоенного происхождения какой-то свет, какая-то привлекательность. Сознание обособленности; в нашем мире постоянных трагедий и громких перемен они несут спокойствие, непритязательную мудрость. Они смирились со своим положением провинциальных городов и живут своей внутренней жизнью. Радости их жителей более полны, более осмысленны, они успевают их прочувствовать, ощутить вполне, а не пробежать, забыв на следующий день. Событие надо ожидать, тогда его появление доставит больше радости, впрочем, смысл этого понятия растворен, его невозможно выявить в однородности течения уездного пребывания. Но главное в другом, моменты радости чрезвычайно кратки, это впечатление, которой своей силой держится в течение множества лет. Связанные чаще с переворотом нашего сознания, его краткой способностью преломлять сущность обыденности, искажать ее. Баба в металлическом тазу тащит мокрое белье через весь двор, затем вешает его на веревки, протянутые на металлических опорах. Спугнула голубей, примостившихся в тени дома и плотных крон орешника с рябиной. Двое ребят бегут наперегонки, один на самокате и резко отталкивается левой ногой, другой старается дотронуться до беглеца клюшкой. Сухой дедушка дрожащими ногами уже полчаса идет от скамейки до подъезда. Движение теней по лицу незнакомки напоминает кинематографические изменения пластилиновых гуманоидов, тут лицо улыбается, но вот уже хмурится. Ваня продолжительно окидывает ее взглядом. «Что, что-то не так?», - она спешит узнать. «Я где-то запачкалась?» «Нет, все в порядке, впрочем, мне отчетливо хочется, чтобы вы засмеялись или хотя бы улыбнулись, а я не могу вспомнить никакого анекдота. Мне хочется увидеть вас непринужденной, иначе, получается я вас веду силой. Это ужасно мрачно. Однако я осознаю, что переживаю лучшие моменты своей жизни. Заметьте, какое настроение создают эти пирамидальные тополя (мы вышли из дворика, окруженного жилыми домами), единения, античной четкости, эпичности. Знаете, что мне хочется сейчас? Чтобы мы совершили вместе какое-нибудь преступление, может быть, украли машину (печально, что слишком по-американски) и вместе бежали. За нами будет организована погоня, в лучших традициях приключенческих эпопей. Мы будем связаны этим проступком и будем нуждаться в помощи друг друга. Но это не будет кровавым деянием, ничего мрачного. Никаких последствий и гонений на нас, разумеется, тоже не будет. Всего лишь милая шутка. Почему-то мне запоминается последняя картина, будто мы ловко удираем от преследователей на водном мотоцикле, брызги, солнце. А потом мелкая деталь, оказывается, если вдоль берега идет железная дорога, то в момент прохождения поезда под водой слышен только шум перекатывающихся камешков». Египтянка, похоже, не слышит Ивана совсем. Но они невозмутимо идут дальше. Подобие набережной, тот ли это городок или уже новый? Неважно, все они на одно лицо. Слева покрытые дорожной пылью и солнечным светом харчевни. Между неаппетитными магазинами проглядывают дома местных жителей с крепкими деревянными или крашеными железными воротами. Поверху узоры-финтифлюшки из железа, безвкусная работа станка. Обильные грозди винограда манят прохожих внутрь. Внезапно поднимается ветер, слабый, но тревожный отзвук. На море веером расходится рябь. Тоскливо кличет чайка свою родню, трусливо бегут прочь собаки, поджав хвост. Козлы, встав на две ноги, опершись передними о школьную ограду, втихомолку пожирают листву. Неизвестно откуда почти перед ними взлетает с омерзительным воплем петух и растворяется в воздухе, как летний дождик. Впереди послышался шум, крики полоумных. Купцы едва успевали выбежать из лавки, чтобы затворить ставни, матери прятали детей, мужчины робко выглядывали из приотворенных дверей. Вот шестеро странников идут им навстречу. Иван уводит свою спутницу с дороги, она безропотно подчиняется и тихо выглядывает из-за его плеча. Они производили впечатление гигантов, хотя вряд ли бы нашелся человек, который с уверенностью принялся бы утверждать, что запомнил их рост. В них было множество черт дикарства, но сквозь них виделись барельефы героического прошлого. Странники двигались с удивительной быстротой, поднимая за собой вихри, крутящиеся столбы пыли. В раскаленном асфальте оставались глубокие вмятины их следов. Они не оборачивались на посторонних, взгляды их были обращены вовне, устремлены за пределы зримого. У первого из них в жилах, вероятно, текла толика арабской крови, это выражалось в грубом, черном волосе и смуглой коже. Руки его были рассажены и кровоточили. Два других были словно близнецами, отличающимися лишь ростом. Они были чрезвычайно атлетично сложены, тот, который повыше, нес за поясом широкий топор. Хищно блестело острие. Останавливаться на других не было бы смысла, если бы нас не удивляли последовавшие затем события и экстраординарная персона одного из путешественников. Он был среднего среди них росту, не очень широкоплеч, но массивного сложения. Он был грязен и устал, лицо сильно загорело на солнце, но, сохранив свои первоначальные черты, являло совершенно поразительную картину дьявольской силы и магнетизма, обаяния и невозможности долго находиться с этим человеком. Испепеляющий и безумный взор, контраст белка глазного яблока и черноты скул. Скоро они исчезли из вида. Пережившие эти волнительные моменты еще долго находились под впечатлением от увиденного, будто они заболели параличом или окаменели. Иван встряхнулся и подошел к дороге, там валялся маленький блокнот. Не долго думая, он схватил вещицу и запихнул к себе в карман, оглянувшись, вернулся на прежнее место.

- Пойдем ко мне домой. Ты не против?

- Охотно, познакомлюсь с твоими родственниками (говорят у греков чрезвычайно обширная родня).

 

По дороге Ваня листает блокнот. Откуда бы начать? Можно из середины, ближе к концу:

« Когда же закончится этот сумасшедший спуск! Вначале мы спускались по иссохшему руслу практически вертикальной реки. Прыгали с камня на камень, хотя с рюкзаками это не так просто. С особенно высоких приходится соскальзывать. Мы обречены двигаться вниз, по этому чертову руслу: края долины покаты и не укреплены в достаточной степени растительностью, лишь побледневшая трава, а сверху сомневающееся небо. Но и это не бесконечно, впереди обрывы, которые, если бы по ним текла вода, напоминали водопады. Обходим сбоку, чувствуя холод пустоты позади. Страсть, как не люблю открытые пространства. Но выхода нет: соскальзываем по грязи с фантастическим наклоном. Хватаемся за любую растительность, которая попадает в руки. Смехотворные лопухи влажно трещат и ломаются. Того гляди я упаду, потеряв равновесие, ненавижу всякие фокусы, связанные с ориентацией в пространстве. Лучше бы уж сразу закрутился калейдоскопом горизонт. Кажется, приходит избавление: погружаемся в заросли. Но облегчением это является довольно относительным. Вокруг экзотически вьются колючие лианы, нет, это не фантастическая декорация субтропиков, это, скорее, элемент обстановки пыточной камеры средневековья. Угодливо кланяется падуб, стелется по земле и мстит за свое положение угнетенного, впиваясь жесткими шипами в ноги. Рододендроны организуют невысокие преграды, внимание сбивается, и ты то и дело спотыкаешься. В конце концов, плюнув на все, начинаешь прыгать по этим кустам вниз по склону. Ощущение правдоподобия пропадает совершенно, в итоге, я упускаю из внимания неожиданно выступивший скальный участок и кубарем лечу вниз. Еще цел. Когда же закончится этот сумасшедший спуск! …»

Ладно, потом дочитаю, - решает Иван и опускает блокнот в карман записной книжки. - Дорогуша, долго еще, я проголодался?

- Нет, за этим углом, - чересчур обезличенно, холодно. Такое впечатление, вырежи из картины Ивана и вставь на это место какого-нибудь придурка, ее интонация осталась бы той же. Что за коровища?

- М-м, это вот этот деревянный что ли?

- Точно.

 

Мы поднимаемся на второй этаж, до квартиры, дверь которой чудесно обита красными ромбиками кожи. Щелкает замок под напором ключа. Открыта новая часть необъятного мира. Снимаю куртку, вежливо здороваюсь с жильцами. От души пожимаю руку немому здоровяку. Прочувствовавшись, целую в лоб дряхлого старика. Утешаю упавшего малыша. Стоп, назад. Причем здесь я? Иван, вот кто. Чуть не задев головой люстру, проходит к богато уставленному столу. Вокруг суета, бегают то ли официанты, то ли слуги, то ли заботливые родственники. Пропадают одни угощения, на их месте тут же появляются новые. Не успевает наш друг откусить яблоко, как и оно пропадает в недрах системы. Но его это только веселит. Он продолжает наблюдать этот маскарад. Над столом, вокруг стола летают шлейфы слухов, обрывки фраз. «Мне кажется, он идиот», - не в обиду ему будет сказано. « Это следует объявить на государственном уровне». « Да не его ли это вышли записки?» Наконец хором с видом первооткрывателей: «Да он сумасшедший!» По чьему-то умелому наущению. Или послышалось? – Иван вертит головой. Входит неприятного вида молодой человек с короткой прической и непринужденной улыбкой.

- Евгений Ардалионович, смею представиться, подходит тот заискивающе. 

- Очень рад, - рассеянно отвечает Ванюша. Он теряет общий план размеренного повествования, он заблудился, заплутал в перипетиях сюжета. Он не любил многолюдные сборища, состоящие из малознакомых субъектов, ему нравилось валяться на диванчике дома и читать либо слушать меланхоличную музыку. Вот, но это сбоку от основной линии событий. Он замечает, что Евгений удаляется с новоприобретенной подругой Вани, медленно затворяя за собой дверь. Ваня пытается вскочить и остановить их, но захмелевшие гости хватают его за руки и дружно усаживают на место. Грузный сосед весело грозит пальцем: « Озорник, так быстро не уйдешь!»

Вскоре они возвращается, гречанка, слегка запыхавшаяся, поправляет юбку, вращая ее по часовой стрелке. Обнажая миловидный животик, покрытый загаром страсти. Они ненадолго расходятся по разным концам залы. Жадно налегают на бутерброды с икрой, с сыром и оливками на сдобные кексы с изюмом. Затем вновь, будто случайно, по наитию, со множеством неверных ходов и окольных путей находят друг друга. Воссоединяются на невысоком табурете у стены. Она сидит на коленях у мимолетного дружка, жадно прильнув к его устам, словно оторваться не в ее силах. У Ивана темнеет в глазах от ярости и бессилия. Тяжелая горечь опускается ему на сердце. Он в отчаянии, мир прекрасных замков и радужных, но робких надежд рушится на глазах. Теперь никакой тайны. Не впервые ему приходится столкнуться с болью этого рода. Мы помним, в каком состоянии он пребывал той зимой. Зимой, наполненной смесью черного и синего цветов, зимой глаз, приникших к холодному оконному стеклу. Зима гулкого бездействия. Истребляющей ненависти к собственному бессилию. Квадратных воплей и гнусного довольства пинг-понговых шариков. Снег, недавно истоптанный у окна, закрытого невзначай решеткой. Территория не для всех и он это отлично понимал, но времена те уже давно прошли, да и нынешние события воспринимались совершенно по-другому, без связи с его прежней подневольной жизнью. Я не могу позволить так цинично коверкать мои светлые надежды, - подумалось ему, - но кому будет адресовано это возмущение? Себе ли самому, этому стриженому мерзавцу, ветреной девушке или собственному прошлому, которое жадно посягало на нынешние достижения нашего героя. Весельчак с заплывшими глазками, сидевший, напротив, по неосторожности опрокинул на его руку заварочный чайник, дымящаяся вода заструилась по скатерти. Ваня ничего не заметил. Он вдруг почувствовал, будто вырос на две головы, плечи налились невиданной доселе мощью. Веселый здоровяк робко поежился; ты-то сиди спокойно, не ты причина моего гнева. 

И с этого момента имеет смысл разработать несколько вариантов дальнейшего развития описываемых событий. Связано это, пожалуй, с некоторой неординарностью ситуации. Ее всамделишной беспрецедентностью по причине малого опыта, как героя, так и автора. Первый из возможных путей состоит в примитивном приятии произошедшего, как некоего фактора действительности. Путь приятия жизни во всей ее полноте, во всем обилии приятных и отвратительных черт. Во всем искать для себя урок, считать это горьким, но, тем не менее, необходимым опытом. Правда, как и любому другому нашему поступку, этому можно дать другое объяснение причины. Наш дорогой Ваня обладает задатками фаталиста, и все затруднительные ситуации он возвращает судьбе на дальнейшее обдумывание и обработку. Этот поступок вполне объясним с позиций сложившихся в его жизни норм поведения; ему хочется воспользоваться ими в данный момент, так проще. Впрочем, внутреннее чутье нам подсказывает, что дело-то конечно не в этом: наш друг просто слабоволен, как ни печально это осознавать. Он рохля, тюфяк, он не может постоять за себя. Ему нет места в мире взрослых отношений конкуренции и борьбы. Всю жизнь будет прятаться за маминой юбкой. Что ж пусть страдает, пусть его мучают угрызения совести, пусть язвит попранное самолюбие. Последний пункт этого нехитрого варианта развития событий – внешние проявления. И тут все предельно ясно: он жалок и достоин сожаления, он ничтожество. Поведение соответствует созданному образу, Ванюша обмякнет, осядет, ссутулится. Оглядываясь, наполнит не до конца стакан и с грустью опорожнит. Затем будет долго смотреть в мутное стекло, вдыхать с обидой морской запах.

Теперь, положим, он не вполне доволен сложившимся порядком раздачи. Его не очень устраивает поведение Евгения Ардалионовича или этой легковерной дурочки. Он не Ванечка, он Иван (принимает героическую позу), он не намерен служить посмешищем всем этим незнакомым людям. Иван порывисто встает, брезгливо стряхивает руки, пытающихся урезонить его собутыльников. Часть из них падает, опрокидывая лавки с оставшимися соседями. Они обильно орошают друг друга крепкими напитками, часть пребывает в состоянии шока от увиденного преображения или неожиданного падения. Гости испуганно расползаются по углам, закрывают головы обеими руками, вжимаются в грязный пол, чтобы и им не перепало. Иван разгоняет их ногами, желая поскорее добраться до уже изрядно присмиревшей пары. Он стоит перед нарушителями. Как поступить в данный момент, на кого обратить праведный гнев героя? Для начала, предположим в нем нелепое в данной ситуации рациональное зерно. Несомненно, Иван начинает разговор. Если на то пошло, то пусть он будет как можно более пафосный. Драматическая сцена в приморском городке. Окруженный со всех сторон пьяницами и нищими он начинает речь, гений риторического мастерства.

Иван: Все, с меня достаточно, ноги моей больше не будет в этом доме! О, вероломная, зачем ты привела меня в общество почтенных горожан и осрамила пред их очами? Как я смогу теперь появляться на улицах нашего великого государства, как смогу поднимать глаза на людей?! Тебе больше никого не одурачить; ты думала, что можешь вертеть мной, как пожелаешь, но нет же, не подобает русскому дворянину валяться в ногах у простолюдинки. Как же тебе не стыдно появляться на людях сначала с одним кавалером, затем с другим? Что за атавистические проявления борьбы за господства в стае? Человечество благополучно пережило этот унизительный этап, но некоторые вновь возвращаются в те темные времена, благодаря своим богомерзким делам. Хорошо, я смирился с поражением, я уже ничего не требую. Но удовлетворите хотя бы любопытство того, кого вы унизили: в чем вы видите, получаете непонятное для меня удовольствие? Неужели было необходимо вовлекать меня в свои мерзкие интрижки? Вы хотите видеть мои красноречивые взгляды отчаяния и мольбы? Что ж, сейчас вы довольны, если так, то позвольте мне удалиться.

Евгений Ардалионович: Ваши беспорядочные речи внушают нам опасения известного рода. Мы очень смущены произошедшим инцидентом и со всей возможной деликатностью попытаемся загладить свою вину.

Иван: Твою мать, придурок, да ты что охренел? Что ты там мелешь? Ты часом не тронулся, ты победитель, я с позором себя изгоняю, я проиграл, а ты извиняешься. Ты должен гордиться такой добычей (горько усмехается и сокрушенно качает головой).

Евгений Ардалионович: Никак не я в данном случае …. Смущенно замолкает, оглядываясь на гречанку.

Гречанка: (надменно Евгению) Что ж ты извиняешься, пугало? Ты еще ниц пади перед этим самодуром. Да ты лучше всех их во много крат, - говорит она, обводя рукой толпу. Однако как ты робок, как всех их боишься. Нет в тебе гордости. Но за то я тебя и люблю, за твою кротость, за то, что ты слово грубого не скажешь, не съязвишь. С каждым стариком рад переговорить о его болезнях. Всем поможешь, каждому услужишь….

Иван: (продолжает) к каждому подольстишься. Однако, какой странный оборот принимает наш разговор. Я, значит, вовсе не причем. А пострадал наш любимый Женечка. Оказывается…

Гречанка: Замолчите же, наконец (с видом монахини или сестры милосердия). Что, вы не можете хотя бы раз уступить, хотя раз не ответить. Учитесь проигрывать. Что касается меня, то я в данном предприятии отнюдь не преследовала целей корысти или удовлетворения естественных потребностей молодого организма.

Иван: О как, намечается что-то интересное, если не это, то, что же?

Гречанка: Мне было его жаль, я старалась вернуть его к жизни, к жизни наполненной наслаждениями, расцвеченной радостью и чувствами (задумчиво теребит кудрявую чернь его длинных волос).

Иван: Хорошо, пусть так, верится с трудом, ну да ладно, а причем здесь я? Зачем было делать все в моем присутствии. Это же целый план по заманиванию меня в этот бордель, этот кабак. Зачем заставлять меня страдать. В чем повинен я?

Гречанка: А вы будто не догадывайтесь? На вашем месте мог быть любой другой человек. Я лишь хотела дать Евгению возможность ощутить вкус победы. Чтобы он привык к этому, чтобы он боролся за это. Чтобы он учился жизни сильных ощущений, чтобы он вырос мужчиной.

Иван: Чрезвычайно трогательно, мне бы тоже не помешала такая опека, - устало падает в кресло, наморщившись, потирает лоб. Как же так, как же так…. Значит я всего лишь средство? Но ведь это недопустимо с этической точки зрения. Как вы боретесь с моральным неудобством, которое возникает при постоянной смене, ну вы меня понимаете? Вам должно быть, наверное, стыдно. Я теряюсь, это невероятно, как такое может быть? Я всегда полагал, что все это совершается со всей искренностью, со всей чистотой души, а выходит, для вас это игра, обман. Я не верю, вы же такая молодая, - он пристально смотрит ей в лицо. Вдруг она открыто, не стыдясь, смеется ему в лицо. Сужаются разрезы глаз. От краев каплевидных разрезов отходят грубые морщины. Египтянка смеется грубо, во все горло. Иван, пораженный, отходит, заслоняясь, как заслоняются от сильного огня. Растерянно глядит вниз расширившимися глазами. На лице отражено неприятие, точнее сказать, отвращение к этой девушке к ее образу жизни. Омерзительно: получается налет доступности и растления коснулся и ее души. Осмысливая пришедшую идею, он ужасается: О, болезнь нашего века! Непостижимо, я всегда полагал, что красота неподвластна пороку. Выходит, это была ошибка, я заблуждался на ваш счет.

Гречанка: Зачем вы подходите к нам, поколению будущего, со своими прежними нормами? Они устарели и не на что непригодны. Мы смеемся над ними. И потом ваши представления о единственности избранника, с которым ты собираешься соединить свою судьбу, этот пережиток рыцарства, агония темного средневековья – всего лишь желание собственника сохранить свое имущество неприкосновенным, а может, сквозь эти высокие слова о долге и нравах проглядывает низкая звериная сущность.

Иван: Какая звериная сущность, где проглядывает?…

Гречанка: Да полно, хватит притворяться, вы были похожи на интеллигентного человека, который в состоянии понять любой намек, а теперь кривляетесь. Вы не заставите меня отречься от своих слов. Мне не стыдно это произнести: пункт о единственности партнера, о борьбе за его поруганную честь и тому подобной ерунде пошла со времен турнирных боев самцов. Зверье, низменное и темное.

Иван: Может, вы и правы, но ведь эти обычаи, эти порядки облагорожены временем, историей человека и его культуры. Они основаны на понятиях красоты, верности, благородства. Прошлое видоизменено в настоящем и его теперь не узнать. И, кстати позвольте поинтересоваться почему вас так отталкивает ваше звериное прошлое, ненавистное вам естество? Не от того ли, что вы сами своим поведением очень напоминаете дворовых собачек, жаждущих совокупления. И все ваше священное волнение, беспокойство ожидания – всего лишь раздражение перед течкой. Увы, аналогии губительны, вы сами мне подали пример, я же им воспользовался. Я не хотел вас оскорблять.

Египтянка: Да у вас это и не получилось, не обольщайтесь. Странно, у вас несколько искаженное представление о нашем сообществе. Мы лишены предрассудков, нас не стесняют принципы, делающие вас невольниками. Мы свободнее, чем вы. Мы раскрепощены, мы вольны поступать, как пожелаем. Да, мы свободнее, мы, словно бестелесные духи, повинуемся любой своей прихоти. Мы не мечтаем, мы делаем, мы не ведаем томлений и душевных страданий, мы их скоро утоляем. Ваня, не мешкай, присоединяйся к нам, за нами будущее. Как экзотические, но безопасные и безвредные существа, наши последователи будут бродить по развалинам прежних мегаполисов и поражаться их мрачному сложению, их довлеющему консерватизму.

Иван: И вы будете цыгане, а я буду Алеко. Нет, благодарю, я некогда не смогу принять вашей позиции, даже, если для сохранения суверенитета, мне придется стать отшельником. Мне противно то, что вы проповедуете. Тем не менее, не могу исключать зерна рационального в ваших рассуждениях.

 

Конец. Это уже неплохо. Мы достигли некоторого конфликта основных героев, который позволил отразить некоторые черты исходного объекта (то есть Ивана), что нам и было необходимо. С определенной степенью глубины мы познали его эмоциональное строение, ознакомились с частью его убеждений, узнали его позицию в отношении определенных щекотливых вопросов. Наиболее проницательные из читателей могли предположить историю формирования его противоречивой личности. Однако, будем откровенными, нас не очень устраивает конец. Он бледен, он молчит, мы застаем всех героев задумавшимися, они расходятся, погруженные в размышления над позициями прежних противников, но они больше не убеждены столь несомненно, как ранее, в собственной правоте. Что ж это плюс, но данное сомнение никак не начинает проявляться в их репликах, читатели могут его только подозревать. Рассмотрим иной вариант развития событий. Таким образом, уже третий по счету. Придадим ему сенсационный окрас противоречий слабой и развращенной души. Итак, Иван стоит, расправив плечи, перед изменницей. Делает несколько шагов в их направлении, пока не подходит к ним вплотную. Девушка озадаченно оборачивается. Со слабой и мечтательной улыбкой Иван берет ее кисть, захватывая с тыльной стороны. Затем не резко, но с силой подносит руку к губам. Ориентируя плоскость ладони вертикально, так, что ее кожа и жилы напрягаются в районе запястья с большой силой. С удивительной нежностью он смотрит на сиреневые дорожки вен, порывисто подносит запястье к губам. Вынуждая испуганную девушку чуть ли не закричать. Юноша долго стоит в этом положении. Что-то неуловимо изменяется в воздухе, будто незримая искра пробегает между ними. Иван опускается на колени, все от бармена до последнего забулдыги замечают, как изменяется внешности красавицы. Она становится более рослой, более широкой в плечах, правда прическа остается прежней – хвост позади. Ноги немного согнуты, мыски обращены немного внутрь. Лицо волевое, округлое, на нем появляется что-то от преданности собачьего выражения глаз. Теперь она в джинсах и свитере, рука в ладони шире прежнего. Ее тело так и излучает необъяснимую уверенность. «О, властвуй мной, Венера в пуловере», - причитает Иван. Не говоря ни слова, дивчина ногой в кроссовке бьет Ивана по рукам так, что тот оказывается на коленях, опираясь на локти. На расположенную отныне горизонтальную спину Ивана она ставит ногу. Проходит минута и бывшая гречанка вдруг неожиданно заговаривает тонким голосом подростка: « Это все, что ты мне можешь предложить?»

- Я ваш раб, госпожа. Я в вашем распоряжении.

- Прекрасно, а что ты можешь сказать о моем новом друге?

- Он великолепен.

- Мало, тварь, - она бьет Ивана наотмашь по лицу. 

- Он неподражаем, он красив, он умен, я по сравнению с ним полное ничтожество.

- Правильно, - девушка улыбается находчивости слуги. Затем бьет Ивана мыском ноги под дых, затем той же ногой по лицу, благо он наклонился, чтобы восстановить дыхание. Из разбитого носа ручьем хлещет кровь.

- Как тебе это?

- О, госпожа, любое ваше прикосновение – для меня неизъяснимое блаженство.

- Ах, пачкун, да у меня весь ботинок в твоей крови.

- Не беспокойтесь, я все почищу.

- Не надо, после доделаешь. А сейчас будешь сопровождать меня с моим другом в спальню.

Они втроем скрываются из виду. Иван сгибается под несильной тяжестью госпожи, но на его лице изображено удовольствие. Через несколько минут он сбегает вниз запыхавшийся и растрепанный, под правым глазом лиловый синяк. Раболепно согнувшись, он подбегает к бармену: «Знаете, госпоже понадобился кипятильник, у вас не найдется?»

Ваня с видимым удовольствием проделанной работой, почесал голову и отложил карандаш в сторону. Поднял занавески и глянул в окно. Недурно получилось. Хотя проучить подлеца не помешало бы. Представиться, скажем, господином Яблоковым и вызвать его на кулачную дуэль. И для полноты картины проиграть: так эффектнее. Как Джонс Тарверу или Баррера – Пакио, а потом объяснять всем, что лишь желал счастья этой туземной красавице. Впрочем, уже поздно, а завтра надо подняться пораньше. 

 


 

продолжение


 

вернуться