Безмятежный край
Глава 2
Я встал рано утром и вышел из деревни. Плотной бахромой висел над землей туман, он создавал впечатление обособленности. Было тихо: слышен был только звук собственных шагов. Вяло, как в киселе болтались цветы, приходилось выбирать дорогу наугад, и вскоре передо мной раскрылся вид на небольшой пруд. Спустившись к самой воде, я сел на бревно. Изредка доносились невнятные звуки, плескалась вода в трубах. На секунду из тумана вынырнула ворона и вновь сгинула в небытие. Верно, в тумане даже удары сердца становятся осязаемыми, как зеленые холмы, поросшие рододендроном. Время дотошно плело вокруг меня паутину, от невнятного безделья я принялся бросать в воду камни. Увлекшись, я не заметил, как ветром разметало белесые остатки утреннего марева. Поверх плотины вдруг прошла девушка с корзиной на плече. По непонятному наитию, которое пусть называют хоть вдохновением, хоть проведением, не в том суть, я окликнул ее: «Надя» . Она остановилась, повернула голову и тихо ответила: «Да?». Зависнув над поверхностью пруда, камень, приняв окончательное решение, с кучей серебрянных осколков пошел на дно. Неужели после стольких лет это возможно? Скорым поездом мимо дачной платформы промелькнул целый ворох воспоминаний: веревки, петлей перекинутые через ветвь старинного вяза покоились в предусмотрительных желобках, освобожденных от коры. При движении качелей веревки затевали скрипучий разговор, язык которого, вероятно, являлся родственным диалектом тому, на котором общаются высокие, сухие сосны с янтарно-горькой корой, плавящейся в вечернем солнце ( традиционном освещении ностальгических ландшафтов). Театр Мечты обещался поставить Десятую Симфонию с Танцем Психов в оригинале.
- Вы меня, наверное, не помните, - промямлил я, не понимая зачем начал этот разговор.
- Отчего же?- отлично помню, вы Ваня с улицы Первого Мая.
- Вы за грибами, наверное, идете? (О чем это я, понятно и без лишних распросов ). Пожалуй, незачем через пруд разговаривать, мы рыбакам всю рыбу распугаем. Спускайтесь вниз – места на всех хватит.
- Да нет, пойду я, некогда мне разговаривать. Да и мало ли – увидит кто.
- Подумаешь, что в том такого, я же не убийца или прокаженный?
Она делает вид, будто не слышит, и делает вид, что уходит. Я вскочил и забежал на насыпь: «Позвольте мне хотя бы следовать за вами…». Говорит на ходу: «Вы не понимаете, если в деревне меня увидит кто-нибудь с вами, то об этом все только и будут говорить: такая-то гуляла с москвичем. ( Храни наши души, Steel Tormentor). Кто же потом за меня за муж пойдет? Или, может вы соизволите?» Насмешливый взгляд – все бы в мире отдал за него! «А вам бы только поболтать». Пристыженный я шел за ней. Никак я не ожидал такой прозорливости. Будто прочитав мои самые глубинные мысли, о существовании которых сам себе признаешься с неохотой, она стремилась меня полностью в них разуверить. Я-то думал, что это ей будет любопытно со мной поговорить, и я вызову в ней интерес. Но самоуверенность эта не имела под собой оснований. И, оказывается, это я хотел узнать, как можно больше, о ней, о ее образе жизни, вдохнуть уникальный аромат личностного обаяния. Так в неожиданных ситуациях мы, бывает, узнаем о себе много того, что и не чаяли найти. Только потому что не имели возможности провести некоторые эксперименты мысленно. Чаще всего так получается, когда сталкиваешься с совершенно новым для себя классом явлений, которые никак не разлагаются на уже изученные сознанием элементы.
Я шел на некотором отдалении за ней, уже тяготясь принятым решением. Меня вдруг испугала эта поспешность, надо было что-то сказать, что бы выставило меня в выгодном свете, не показало меня смешным растяпой. Исчез драгоценный запал уверенности, как будто меня покинул невидимый тайный хранитель, ради шутки заведший меня в непроходимую чащобу, чтобы вслед за этим испариться: «Выбирайся, как сам знаешь». Сетовать было не на кого, и было очень досадно, что я, предприняв так много, робею на полупути. Уйти в эту паузу было бы в высшей степени глупо и малодушно. Тягуче-медленно мысли приобретают форму осязаемую и конкретную, хвала проводнику, что томно разинул око между корней деревьев. Надо расспросить Надю о ее собственной судьбе ( со времен великого Данте человек даже самый просвященный охотнее всего говорит о собственной судьбе), но чтобы это не выглядело чересчур резким, следствием неумеренного любопытства. Тебе пришло это в голову случайно, придай этому оттенок философских размышлений, отвлеченности. Это успокаивает кровь, к тому же на эти темы можно распространяться бесконечно. Холодный ветер заставляет собраться, я внутренне приосаниваюсь и спрашиваю нарочито неестественным голосом, спрашиваю, опустив глаза и перебирая шнурок куртки:
- Позвольте вас спросить, вы счастливы? (О, величайший из дураков от сотворенья мира!)
- Ответ будет зависеть от того, кого вы считаете счастливым и что называете счастьем,- отвечала она, не оборачиваясь. Я думаю она слегка нахмурилась, в чем собственно не было никакой причины: я все равно не видел ее лица.
- Видете ли я и сам не знаю точного смысла этих слов, но ведь у людей есть такое понятие, стало быть вкладывают же они некий смысл в него. Скажите, что вы думаете о себе?
- Во мне нет ничего необычного. Я родилась в уездном городе, жила в деревне. Училась в сельской школе, теперь в Выксе - на бухгалтера. Вечером хожу в наш клуб, которой у пруда, рядом с магазином. Вы, вглядываясь в окрестные холмы, незасеянные пашни с развалившимися у дороги комбайнами, начинаете романтический разговор. Но на эти холмы я гляжу уже более семнадцати лет, и судьба моя, увы, не позволяет мне видеть ничего нового. Бывает съезжу в начале лета к тете в Нижний, но это никак не больше месяца. Быт наш скучен до ужаса, размерен и предсказуем, лишь природа меняет наш распорядок. А когда все говорят лишь о покосе, о том, как пережить зиму и когда сеять овес, невольно перестаешь думать о счастье, как-то это парадное слово не идет скромному нашему существованию, об этом перестаешь размышлять, просто пропускаешь череду дней, делаешь, что делают все, а душа засыпает, замирает, как соловей посаженный в клетку.
- Вы говорите необычные вещи, вы меня удивляете. Я всегда видел в вас огонь необычного, незаурядной личности, выбивающейся из общей массы безликих эпизодов. Ваш дом так поэтично расположен в конце деревни – я видел часто огонек в вашем окне, когда возвращался с вечерней прогулки по дороге, ведущей в сторону Новенькой. Я видел размытые очертания и тени деревьев, с болота поднимался мутный туман. Странно ведут себя машины, скользящие по шоссе: сначала слышится гул их моторов за поворотом, а затем вылетают два вскинутых конуса света от фар. Конусы выхватывают из сумрака часть пространства и нервно прыгают по деревьям, повторяя неровности дороги. Непонятные существа промелькнут над головой и скроются, не дав нам возможности доказать самим себе реальность их предыдущего появления. Если остановиться посреди дороги, зажмуриться и вдохнуть воздуха до боли в груди, вслушаться в тишину, перемешанную со звоном цикад, все вокруг почудится таким родным и близким, что никакие богатства и положение не смогут заменить это простое и доступное наслаждение.
- Неужели вам никак не мешает ваша бедность?- спросил я и тут же понял, что сморозил глупость, потому что гордость бедных людей тем что они бедны, несравненно сильнее и острее выражена гордости богатых людей. Происходит это по множеству причин, одна из которых сочувствие и бессознательный страх перед судьбой, которая увидев бесстыдное хвастовство, будто бы может вернуть все на прежние места. Потом материальный достаток заставляет все-таки развиваться человека духовно, ибо человек перестает ежеминутно возвращаться мслями к тяготящим подробностям обихода. Всегда возможны отклонения от установленных закономерностей, так материальный достаток вполне может повлечь пресыщенность жизнью, отсутствие желаний и стремлений до определенной степени означает потерию индивидуальности.
Но как ни странно, она не обиделась, только задумчиво сказала: «Не думаю, что главная причина в этом, вся неудача состоит в том, что мы родились здесь в такое время, когда человечный человек не может выбраться из той ямы, в которой погребен изначально и погибает там заживо. Не в прямом смысле слова, разумеется,- продолжила Надя после паузы». Мы замолчали, вдалеке раздался протяжный звук, напоминающий звук лопнувшей струны. Пухлое, бугристое облако закрыло солнце. Легкий ветер смешал мои мысли, нахлынули воспоминания о Празднике: какое неожиданное сходство одной из красавиц со свинцовым музыкантом, тогда это поразило меня и заставило задуматься. А что если великие произведения выстраивают жизни людей по своему подобию, влияя на общесто или, что более вероятно, на сознание человека по неизвестным законам ( меня удивил похожий момент в сходстве Мореля и Рахили). Демоническое сходство незаметной нежности с сознанием собственного величия и магнетической силы восточного обаяния. Смешение рас обладает гигантской силой, которая необъяснима с примитивных позиций евгеники и арифметики, достигается гармония тайны и доступности, многократно усиленная личностным резонансом игорящим воображением, … и сердце выстукивает неровную дорожку под повторяющийся аккорд Kashmir, от которого содрогаешься весь, возбуждаемый единым порывом гениальной находкой звука. Зимним утром я опаздываю на факультатив, держу куртку замерзшими пальцами. Она проходит впереди, но дожидается меня. Я, удивленный такой приветливостью, в состоянии транса проплываю мимо зеркала, рассеянно замечая себя подле нее. Мы вместе поднимаемся по лестнице и заходим в класс, по пути она задает один-два маловажных вопроса, я отвечаю коряво, она мило запнулась, акцентируя мое внимание на, но вопрос, ах да – я никогда не забываю, всегда помнить – привилегия и крест, пускай. Если сознание человека воспринимать, как один экран ?(слуху, осязанию, обонянию и вкусу отдадим области у периферии), то помимо того, что мы видим в данный момент, иногда там будут проявляться воспоминания, поднимаясь со дна глубокого омута или проявляясь как скрытые письмена лишь при особенном освещении или при нанесении специального раствора. После глубокого вздоха наваждение проходит, вдалеке стоит стадо, поднимается дым пастушеского костра, неразборчиво перекидываются фразами с ветки на ветку птицы. Ее молчание угнетает меня, наверное скажу, что меня заждалась бабушка, не заладился разговор, что делать – не вешаться же теперь!
- Но знаете, что заставляет меня не унывать и внушает мысли о будущем счастье, пускай, слабая, но опора, - неожиданно начала Надя.
- Не знаю, что и предположить.
- Сны. Они повествуют об иной более счастливой жизни, которая наступит лет через двести-триста. Там люди помогают друг другу, любят и нуждаются в любви. Покой и миролюбие царит в тех местах. На залитых солнцем равнинах все живут в простых хижинах, крытых соломой; в мелких реках нельзя утонуть, с пологих холмов нельзя упасть и разбиться, простой пищей не отравишься. Сама природа благоволит такому образу жизни. В поисках такой жизни я подумывала пойти в монастырь, но мама меня отговорила: кто же в старости нас утешит? А что вы, Ваня, думаете обо снах?
Я задумался, она затронула мою больную тему, об этом я мог говорить бесконечно, но это может отпугнуть, поразить….
- Да, мои сны совсем не располагают к уходу в монастырь, наоборот, они очень ярки, резки и болезненно-нервны, как будто некий человек решился вылить на вас всю свою беспричинную, а оттого еще более надсадную злобу.
- Любопытно, попробуйте меня удивить.
- …Бесконечно, умопомрачительно, довлеюще, упоительно мрачно, находясь в плену своих желаний, он преследовал ее и, отпуская, искал вновь. Жизнь была окрашена в черно-белые тона и, если скитания его были водянисто-серыми, то встречи с ней были полны испепеляющих тонов Феофана Грека. Жизнь стала обесцелена, а моменты встреч не были жизнью в привычном понимании этого слова, а были сгустками чувственных ощущений, моментами высшего проявления реальности. Он мучительно ревновал ее, потому что это было в природе чувства, ревновал не к кому-то, а к пространству: она принадлежала ему, ко времени, время необратимо изменяло ее черты. В этом было что-то темное, из глубины веков, пещерное и злое, словно в противовес современным представлениям, как о беспечном, пляжном времяпрепровождении, цветочки и музыка из багажника. Этим чувством вас будут пытать в аду чертовки-искусительницы, принимая образы недоступных вам красавиц (переведу дух). Любовники лишь обменивались поцелуями, это было сродни древнему тайному служению, гимну новых отношений рыцарей неведомого культа. Ассоциация со скорбным лицом на запыленном витраже, в забытом приделе, изредка завывают духи, запутавшиеся в паутине.
Бывают другие сны, совсем другие, как пьесы в один акт, с одним событием, удивительно точно передающем главный образ, оттенок живительного символа. Словно сознание, найдя свободную минуту для развлечения, подбирает особенную красоту, расположение вещей, набор запахов и звуков, который способен вызвать в нас сильнейший отклик (ему-то известны все наши тайные чаяния и надежды). Хорошо помнится немного таких снов, вот один из них: Я сказочно богат, а может из знатного рода, скорее всего, оба качества совмещены во мне. Мы с семьей спешно собираемся к отъезду, то ли из провинции, то ли с какого-то острова, где живем в высокой башне из белого камня. Окна начинаются почти от земли; пока слуги укладывают вещи, я подхожу к окну: открывается вид, наполненный небом и сладостным ароматом покидаемых садов, в прилегающей к башне деревеньке царит оживление. Из шитого золотыми нитками кармана кожаной куртки с вывернутыми замшей вверх концами длинных рукавов вынимаю флакон с нюхательными духами. Подношу к лицу, становится проще дышать. Под страхом движущегося ли бедствия, восстания мы покидаем эту землю, столь близкую мне? Сладко щемит сердце, я постараюсь вернуться, но впереди свет, новая жизнь, безмятежные горизонты, бесконечные просторы. Что же я оставлю врагам?
Есть другой сон, красиво-непонятный, возвещавший для меня возрождение новых идеалов чести, быть может, исторической преемственности, того, чем «Анна Каренина» бесконечно выше «Госпожи Бовари». Моросит легкий дождик, я, насквозь продуваемый ветром, торопливо шагаю по Красной площади и Кремли. Вокруг ни души. Мавзолей? - извиняюсь, еще не построен. Незамеченным прохожу в растворенные ворота и спешу к высокому зданию желтого цвета. В утреннем полумраке, как Меньшиков в Березове, сидит старый князь с дочерьми, больными чахоткой. Мы скользим на санях по Смоленской дороге, я сижу кучером. На одной из застав, недослушав коварного вопроса, рукояткой кнута валю паразита на землю и что есть сил гоню лошадей. В просеке, ставшей дорогой, нас догоняет жирный большевик с усами, как у немца. Сани соскальзывают в придорожную канаву, ударом штыка в ребра перечеркивается возможность моего спасения. Я застрелил каналью из браунинга, а старику, побелевшему от страха: «Езжайте в Дрезден к моей матушке…». Затем тихо умираю, блаженно кутаясь в снежное покрывало; и детскую радость вызывает алеющая белизна воздымающегося пара.
Надя шла с глазами расширившимися от непонимания, когда я закончил она тихо произнесла: «Надо бы вам поменьше говорить». Мы приближались к деревне, дабы избежать излишних толков пошли в разные стороны, заранее условившись о месте встречи.
Придя домой, залезаю на чердак и долго сижу, свесив из окна ноги, кидаюсь вишневыми косточками в прохудившийся головной убор бесшабашного пугала. Справа хозяйственный сосед топил баню, в конюшне дубового сруба ржал конь. Незаметно подобрался вечер, он заботливо укрыл чистейшую лазурь нижегородского неба легкой занавесью прозрачных облаков. Бабушка зовет к столу. Вместо того, чтобы кожицу, сдираемую с картошки класть на газету, я отдавал их собакам, которые зашли с улицы в дом. Газета полна свежеиспеченных новостей. Ну-ка почитаем. «В связи с недавно происшедшей трагедией на месте, которое запомнится нам как место жесточайшего прецедента в истории русской субкультуры по указу Государственной думы РФ, министра культуры и мэрии будут расположены лиловые розы, свинцовый аэростат, стилизованные жернова и пистолет….
Глубокое сочувствие пострадавшим и их родственникам выразил шарикоподшипниковый завод, назвав происшедшие не столь давно события происками кавказских национал большевиков ….
Вчерашнее противостояние немецких и английских войск у Бережковской набережной завершилось в пользу меднолобых пруссаков при полном невмешательстве российских властей. Редкий случай обоюдной пользы двух держав на поприще империалистического антагонизма! Сие победное действие было, как ни странно, совершено старинным, испытанным, дедовским способом, а именно, котлом со вшами. Беспокойствие охватило лишь главу Госэпидемнадзора Федора Наливайко в связи с нехваткой больничных мест в московских госпиталях для помощи британским молодцам, подхватившим тиф. Нарушение перемирия Россия-Англия может вызвать ультиматум со стороны Соломоновых Островов – основного поставщика плутония….
Как стало известно информационному агентству МК, в Судаке, на развалинах древней крепости происходит встреча представителей стран большой девятки на высшем уровне…»
Все это, разумеется, очень увлекательно, однако ладан курился в церкви все гуще и гуще, из глубины церковного пространства грозно, не мигая, смотрят иконы, проникновенно освещая все золотой олифой. У стен потухали и загорались вновь маленькие огоньки свечей, они неспокойно мерцали на прерывистом сквозняке, зажженные чьей-то неверной рукой. Пальцы, побелевшие от постоянного молитвенного экстаза и заламывания рук из-за горечи недоступности всевышнего, напоминают бледный туман воска. Пол занят людьми, они шушукаются, шумят, мешают друг другу, оттаптывают ноги и полы одежды. Большая часть церкви свободна, вверху гулко, свободно, темно, одиноко. Поднявшее верх голову нечестивое создание, которое заплыло жиром и грехом, решившее во мнительном восторге полюбоваться красотой фресок, будет прибито к полу грозным взглядом вседержителя, а сцены страшного суда собьют с него мирскую спесь. Но вот слышен хор, благоговейный хлад охватывает тело, смирение и любовь проникают в душу. Хор людей доверившихся господу, воспевающих имя его. Они соединены обетом служения на всю жизнь, строгие заповеди - их моральный оплот, наверное, Бог оберегает и укрывает их от житейских бурь, движимый отеческой любовью к послушным детям. Хор превращается в причитания и репетиции паломников в корабле. Сурово-постные лица мне их противны. «Убери карты, сатанинскую игрушку», - шипит предводительница. Похоже, их так и распирает от ханжеской морали, как их земля-то носит. Надо предупредить, что там из-за мхов суша топкая. «Послушайте, а почему у вас юноши в одной каюте едут, бок о бок, можно сказать, догмы уже по швам трещат, а?» Дико и затравленно паломники озираются, вот опять что-то завыли под мерный плеск и пляску солнечных бликов на потолке каюты, чувствуешь, не все по-прежнему? Слышен хлюп воды, вой диких зверей, танец с нечистью. И энергичный клавишный проигрыш пролил на сознание трель будильника.
Я просыпаюсь, медленно прихожу в себя, глядя в картонный потолок, пришпиленный гвоздиками с маленькими шляпками, но с широкими красными воротничками у головок. Я отдыхаю ото сна, как отдыхают от долгого погружения воду, когда надо отдышаться и привыкнуть к солнечному свету. Широкая кровать приемлет меня всего, я далеко простираю ноги, сладостная судорога пробегает по телу. Приподымаюсь на локтях, начинаю рассматривать одежду, повешенную накануне вечером на деревянную спинку кровати. Вначале она мне кажется чрезвычайно далекой, какими видится сосны на одном берегу горного каньона, если их наблюдать с противоположного. Но постепенно сомнительное становится очевидным, понятия и масштабы бегут на свои места, привычка неотвязным конвоиром тащит нас, как глупых собак приходится тыкать мордой в миску с едой, и они будут по ослиному упираться, ворочать носом, несмотря на то, что ребра корсетом выпирают из туловища. С потоком свежего воздуха, проникшего в комнату из полуоткрытой двери, меня охватывает отвратительное чувство нравственного неудобства, незащищенности, антагониста понятию уюта. Такое почувствуешь, если окажешься посреди оживленного вокзала, одетым в свободную домашнюю одежду, когда сокровенные подробности личной жизни, которые пожелал бы сохранить в тайне, увидишь в газете под громким заголовком. Постепенно это чувство проходит рассасывается. Чтобы рассеять сонное марево, окончательно покинуть эту стихию, я иду умываться к тазику с водой. Холод и свежесть позволяют организму забыть гипнотическое величие сна, которое влечет и манит; веки, бывшие тяжелыми и липкими, становятся незаметными, мы перестаем их ощущать, забываем о них. Пройдя в дом, я ощутил приятную весомость чего-то теплого в моей душе, что бы следовало беречь. Хотелось постоянно ощущать это в себе, иметь возможность обратиться к этому источнику вновь и вновь, и одновременно я старался отвести от него свой внутренний взор, чтобы запас удовольствия не иссяк так скоро, чтобы постоянным разглядыванием этого образа и перебиранием составляющих его деталей не затереть его блеск, красоту всего того, что было так дорого мне в его новизне и свежести. Так если вино слишком долго держать на донышке, переливая к бокам кругообразными движениями, то аромат его может выветриться. Было у меня еще одно неосознанное стремление: дать дорогому образу стереться из памяти впечатлений и постоянным томлением по его отсутствию довести силу желания его обретения до иных, более высоких пределов, а, увеличив силу желания, мы непременно увеличим удовольствие, связанное с его утолением. Я стоял, держась обеими руками за перила крыльца, уйдя невидящим взглядом в дикое переплетение стеблей и узких листьев сорных трав и сложный каркас куста малины. Скука со светом впереди, о чем же я думал сейчас? – думал о Наде, пора завтракать, пойду в дом, завтракать значит есть. Интересно, есть ли язык у сознания? Училка в пятом классе говорила, что мы думаем на русском. Наверное, бред. Мы думаем на языке темных и неясных побуждений, стремлений, которые в свою очередь могут трансформироваться в слова, если перед нами стоит собеседник, а могут так и не прорасти в прекрасные цветы риторики. Сознание стремится к тому, чтобы все функции переложить на иные органы осуществления функций власти и контроля над телом, чтобы спокойно существовать в состоянии подвешенной самодостаточности и изолированности.
На завтрак гречневая каша с молоком, ее запах поднимается с паром над кастрюлей и лихо щекочет мне ноздри. Этот запах я отличу из сотни других ему близких; к нему у меня предрасположенность или что-то вроде индивидуального сродства, вскормленного, взлелеянного в самом детстве. То, с чем мы привыкли общаться в детстве, целую жизнь у нас будет вызывать нежное чувство приязни, милым и трогательным нам видится общение с тем, с кем человек привык общаться в детстве. Рай детских воспоминаний дарит частицу своей благодати всему, что тебя окружало тогда, порой совершенно незаслуженно. Так мы можем пронести через всю жизнь дружбу с человеком посредственным, неинтересным, общение с которым можно воспринимать как долг, дань (тем временам, когда мы были счастливы, - вздохнет с приторной улыбкой пошляк) и пренебречь дружбой с человеком ярким лишь потому, что он влился в наш круг слишком поздно. В потери подобной восприимчивости детства чувствуется неотвратимая длань времени. Чувствительные ростки дружбы очень чувствительны ко времени посева….