6. Изнутри.
ххх
Если в лужах отражается луна,
Мягкая и желтая как медь,
Значит, есть-таки во мне лиризм,
Значит, где-то сдох-таки медведь.
Он исдох сегодня чуть заря
Окропила сосны за рекой,
И в его тускнеющих глазах
Догорали сила и покой.
Он при жизни много повидал:
Молод был, любил пугать народ,
Воспитал двенадцать медвежат –
Но теперь пришел его черед.
Как-то так, нелепо, невзначай –
Ведь еще вчера был жизни рад! –
А к утру уже свалялась шерсть,
Высох нос, нелепо замер взгляд…
Это взмах твоих ресниц – и вот
Мы с тобой, признав Иную Власть,
Делим шкуру этого медведя,
Сладко и печально матерясь.
ххх
А там,
В конце тоннеля – свет.
И монологи в бесконечность,
И дважды два – четыре, нет,
Скорее пять. И даже десять.
Там вечный клёв и вечный кайф,
Лежишь на солнце, пьешь текилу
И каждой твари там по паре,
Не исключая и меня,
А там,
В конце тоннеля –
Свет
И пахнет морем и сиренью,
Там каждый верит ни во что
А также ни во что не верит.
Там можно плакать и смеяться,
И в каждом встречном магазине
Купить себе немного солнца
В пузатой трехлитровой банке
И пить его, глотая жадно,
Ногтем сдирая этикетку,
И наблюдая в струйках солнца
Свое кривое отраженье,
И все там будет хорошо,
И даже мира будет мало,
Чапаев целым доплывет
И Штирлиц избежит провала…
А там,
В конце тоннеля –
Свет
Над мертвой и безмолвной чащей
И слабоумный старый дед,
Упорно с кем-то говорящий…
Практика относительности
Если посмотреть
Не прямо, а сбоку,
Видны разводы на стекле,
За ними:
Железная дорога,
Матовые рельсы на пыльной земле,
Скачущие галопом шпалы,
Бегущие рысью столбы,
Идущие шагом люди,
Стоящий на месте лес,
Едущий назад встречный,
Едущий рядом горизонт;
Обезумевшая от расстояния
Влетающая в окошко оса.
ххх
Растворясь в пространстве кисельно-тягучем,
От метро я шагаю одну остановку.
Ночь тиха. Из прострелянной дырчатой тучи
Изливается снежная масса неловко,
Фонари рассыпают созвездья отточий.
Напеваю случайно подобранный блюз,
И мне кажется часто в пол-первого ночи,
Что, наверное, я просто кому-нибудь снюсь.
Я всего только сон пожилого вахтера,
Что храпит в униформе российских спецслужб,
С орденами Афгана, с бородой Черномора,
С простатитом под мышкой и ворохом дружб.
Или, может, я - глюк моложавой кассирши,
Задремавшей в вагоне пустого метро,
Что слагает ночами любовные вирши,
И которой ремень натирает бедро.
А, возможно, я – сон десятилетней нимфетки,
И лишь тем выделяюсь из образов прочих,
Что похож я не то на знакомого предков,
А не то на зверушку из ее тамагочи…
…Змейки снежной поземки гонит ветер колючий,
Я иду от метро сто шестнадцать шагов,
Растворяясь в пространстве кисельно-тягучем
Из обрывков чужих неоконченных снов.
ххх
« Когда умирают кони – дышат,
Когда умирают люди – поют песни…»
«Люди моей задачи умирают тридцати семи лет».
В. Хлебников.
Дощатый пол и заопченный потолок,
И ночь жеманная стучится в двери бани.
Росистый пар ползет через порог,
Шепча обкусанными до крови губами:
«Триста шестьдесят пять
Плюс-минус сорок восемь», -
Чисел пенная рать
На пыльном полу гундосит.
В дверном проеме плавает туман,
И чудится в хладеющем мерцаньи
Заброшенный в степи монгольский стан
На стыке двух империй мирозданья.
Цилиндры, Петербург, больная мать,
И буквы на обоях проступают,
А посреди – железная кровать
И наволочка, полная стихами.
И полный вшей тифозный поезд по углам,
Ночные крики эпилептиков за стенкой,
И революции кровавый гам –
Все меркнет под молочно-белой пенкой.
Число – слеза скользит по заострившейся скуле,
И вжаты потные ладони в одеяло.
Число – и далеко, в глуши полей
Все тише лошадь умиравшая дышала.
Санкт-Петербург. Час пик.
Вымокший до нитки город,
Весь в ознобе и простуде,
Дождь за тротуаров ворот
Затекает. Ходят люди
Злые, мокрые, больные,
Серость неба, тротуаров,
Посерели мостовые,
И средь улиц и бульваров
Только плесень Эрмитажа,
Да кружочек солнца мелкий,
С чьей короткою пропажей
Все вокруг умрет и смеркнет,
Нарушают эту серость
Чахлых улиц петербургских,
Серых домиков плебейских
И студенток – второкурсниц…
…А в трамвае номер двадцать
Отдавили даме ногу.
Долго дама будет клацать:
“ Осторожней, ради Бога!”